Она подошла вплотную, но он лишь перевел взгляд на ее белые сандалии, увидел между ремешками узкую золотистую стопу.
— Я ждала тебя, — раздался ее неожиданно низкий голос.
Он не ответил.
— Встань, смертный, с тобой говорит Афродита. — Маленькая сандалия притопнула песок перед ним.
Он вскинул голову и усмехнулся ей в лицо.
— A-а, все вы богини. Что тебе нужно?
— Хочу быть твоей женой. — Она улыбнулась, видимо гордясь этим своим желанием, и узкой ладонью с тонким запястьем откинула за плечо волосы. — Ты же сам этого хотел.
— Спасибо, сыты, — сказал он, поднялся и отряхнул затылок и спину от приставших хвоинок.
— Ты первый смертный, которому выпало это счастье и… последний, — сказала она строго и внушительно.
— Благодарю за честь, но я не люблю быть первым и тем более последним. — Он хотел добавить еще что-то, такое же холодное, вежливое и уничтожающее, но услышал над ухом тонкое гудение, почувствовал, как комар впился в шею, и машинально шлепнул ладонью по этому месту. Она удивленно взглянула, но повторила его жест. И очень изящно вышло это у нее. Он громко рассмеялся.
Она смутилась, оглянулась, ища за своей спиной то, что вызвало его смех, но, не найдя там ничего, обернулась и спросила тихим, уже совсем не величественным голосом:
— Я сделала что-то не так?
— Ха-а, нет, нет, все — так. — Он затоптал окурок в песок. — Так ты в самом деле хочешь замуж?
— Да, решение мое твердо. Ты первый и последний. Я буду твоей женой, и ты должен гордиться этим, и пусть гнев богов не пугает тебя. Но это потом, потом я расскажу тебе все.
— Понимаешь, это трудно… жить с человеком…
— Я знаю, — она подняла посерьезневшее лицо.
— А ты знаешь, что такое постное масло, на котором жарят картошку? Знаешь, как его запах пропитывает волосы и передник? Знаешь, как от картофельной шелухи руки становятся чешуйчатыми и темными? Как по ночам кричат младенцы, когда у них что-нибудь болит?
— Хочу, — сказала она. — Хочу, чтобы мой передник пахнул пережаренным постным маслом, а руки были в цыпках, хочу детей, много кудрявых и крикливых детей. — И она улыбнулась отчаянно и весело, а ветер подхватил ее волосы и развеял над головой искристым медным нимбом.
Он не отрываясь смотрел ей в лицо, и ее улыбка, сияние волос, роскошная простота одежды входили в него глухим волнением, как предгрозовой порывистый ветер входит в еще тихие луга и гнет до земли упругие стебли трав. И он не смог произнести приготовленных насмешливых слов; он просто схватил ее за руку, ощутил тепло этой руки, узость запястья, податливость пальцев.
— Ну, веди, веди меня, — тихо сказала она. И он пошел, не выпуская ее руки, чувствуя, как с каждым шагом наполняется восторгом, силой и гордостью.
Рыба веселилась.
Она стремительно плавала вдоль стекла, поблескивая перламутровыми чешуйками, поднималась к самой поверхности воды, резко ныряла на дно.
Он сидел на диване и ни о чем не думал.
По зелени водяных растений, по желтоватой подсвеченной воде скользила прозрачная тень. Это богиня тихо расхаживала по комнате и в слабом, разреженном свете аквариумного рефлектора разглядывала вещи. Ни шороха, ни скрипа не раздавалось от ее шагов, будто не касались пола узкие ее ступни.
Он сидел взволнованный и заставлял себя смотреть только в аквариум. Он боялся смотреть на нее, потому что ее красота лишала воли и мужества. А он очень хотел остаться вольным и мужественным. Он считал, что заплатил за это достаточную цену. Но он все-таки наблюдал за богиней краем глаза, видел, как она с уважением трогает тяжелые черные гантели на подоконнике, как ласкает ладонью замызганного плюшевого мишку, оставшегося с детских лет. И чувствовал, как смятение все глубже проникает в него и вместо мужества в нем рождается нежность и счастье, и еще — грусть. Грусть эта была легка, и он не знал, откуда она.
Он услышал тихий смех и посмотрел на нее. Она стояла у книжной полки, трогала корешки томов античных авторов и смеялась, чуть запрокидывая голову.
— Над чем ты смеешься?
— Ах эти… эти мудрецы… Я всегда смеялась над ними… Не знаю почему, но вот смешно…
— Что же смешного? Какими угодно, но смешными они не были.