В субботу Маша с Василисой, хотя и задержались в бытовке, приехали в деревню еще до заката. Василиса тут же к Малышке, а Маша примостилась на срубе под еловым частоколом.
В цехе Василиса Кафтанова обычно все дотошно выспрашивала. И не только к монтажной работе примеряла: каждый рубильник ее интересовал, каждый гаечный ключ, каждый винтик. В хозяйстве же деревенском Василиса все знала досконально, еловым частоколом гордилась: «Мы из ольхи не ставили, потому что ольха слабая, трухлявая, а из елки прочно и красиво».
От вечернего ветерка позвякивали на зубьях коричневого частокола повешенные днищем вверх серебристые бидоны. Тихонько качалась над ними зеленая ветка.
По зеленому косогору к длинному голубому пруду вперевалку спускались белые утки. Ветерок легонько ерошил перо на их спинах. Пара вышитых красным узором полотенец сушилась на веревке, концы их чуть взлетали и снова опадали. И так приятно было чувствовать Маше, что пряди ее челочки тоже тихо взлетают и снова опадают. Серые овцы не спеша щипали траву. И даже то, что их растопыренные уши непрерывно мелко трепетали, не нарушало неторопливости, царящей вокруг.
После аврального цеха, после бурной бытовки Маша наслаждалась неторопливостью. И об истории со своей акварелью думала, будто глядя на себя издали.
Уже было так однажды в Машиной жизни — видела себя словно со стороны. В больнице перед операцией. Попала она в переулке под машину, получила сильный ушиб живота, становилось все хуже и хуже… Врачи не могли определить характер ушиба, сделали лапоратомию — разрез для осмотра, обнаружили большую забрюшинную гематому. Потом объявили, что через несколько дней будут оперировать. Соседка по палате жалела Машу, бормотала, что ложиться на операционный стол — не гулять идти, очень просто помереть можно. Маша слушала, будто не о себе, будто ее двойнику пророчили смерть. И чудилось, что, если даже случится такое, все же она никуда не денется, будет жить.
Знала Маша, что операция началась в десять утра. Когда закончилась — так и не узнала. Не спросила. Не было сил спрашивать об этом ни сразу, ни потом.
Ощущения протяженности во времени не было — просто провалилась куда-то, где из нее вытягивали по ниточке, вырывали, выгрызали что-то огромное, огнедышащее, напоминающее солнце. И был ужас, что вырвут, выгрызут, и останется только чернота, тьма. Но солнце цепко жило где-то глубоко внутри. И когда Маша услышала: «Ну вот, операция кончилась!» — первое, что она подумала: «Если бы я знала, что будет такой ужас, я покончила бы с собой». Обрадоваться словам «операция кончилась» она не смогла, будто выдрали из нее как раз то, что и должно было бы обрадоваться. Лишь шелуха телесная осталась. И поняла Маша, что чернота, тьма без протяженности во времени и есть смерть.
В больнице прочитала Маша «Хаджи-Мурата». Натолкнулась на строчки о черном мертвом поле, что рядом с пестрым лугом. И пронзила ее душу догадка: великий Лев Толстой так же, как и она, Маша Боброва, однажды увидел тьму, черноту, смерть.
Здесь, в деревне у Василисы Кафтановой, еще в прошлом году пришло Маше в голову сделать иллюстрацию к повести «Хаджи-Мурат».
Акварель свою Маша назвала «Русское поле». Даже руководительнице изостудии не сказала, что ее работа — иллюстрация к «Хаджи-Мурату». Только сегодня в комитете комсомола призналась. Секретарь комитета Валентин Гребешков упрекнул: «Давно разъяснила бы, что у тебя не абстракция, а иллюстрация. Я-то думал, что твоя акварель — мазня, как Александра Матвеевна говорит. Больше никаких разговоров не будет. Закрыли тему». (Выражение «закрыть тему» Гребешков перенял у директора, и оно ему очень нравилось.)
Сидя на срубе под частоколом, вспоминая все, что случилось за последние дни, Маша снова вздрогнула от гадкого, похожего на плевок словечка «мазня». Вспомнила, как она искала сочетание красок, восхитительную цветовую гамму — неожиданную, чтобы противопоставить ее черноте, которая ничто. Мечта, фантазия, восторг — все легло на бумагу. Вся душа. И оказалось — «мазня»… Нет, никогда больше не будет она, Маша Боброва, так открываться людям. Во всяком случае, Александре Матвеевне. И даже скроет от нее, если опять пойдет в изостудию. Хотя как тут скроешь? Александра Матвеевна требует, чтобы ей все было известно, значит, найдутся в бригаде охотники рассказать. А может, бросить Маше живопись? Или… выйти из бригады, в другой цех попроситься? Вообще уехать бы подальше от Александры Матвеевны, от взгляда ее, от деревянного голоса. «Мазня»!..