Помнил Николай, как однажды матери принесли путевку на субботу-воскресенье в однодневный дом отдыха под Мурманском. Мать — строгая, торжественная — поехала, благо соседи согласились присмотреть за ребенком. Никогда раньше не доводилось Глафире Крупицыной ездить отдыхать или, боже упаси, лечиться. И тут, приехав не как-нибудь, а по законной профсоюзной бесплатной путевке в чистоту, сытость и уют, она первым делом написала длинное письмо сыну: «Слава богу, доехала я благополучно и начала свой отдых, как в раю…» Дальше шли наставления и советы Коле: слушаться соседей, хорошо учиться, чтобы потом стать настоящим человеком, чтобы люди уважали и ценили за хорошую работу. Письмо пришло тогда, когда Глафира Даниловна уже вернулась из дома отдыха, она сама же и получила свое послание, спрятала в шкатулку и, как запомнил Коля, не раз доставала и перечитывала его вслух.
И главное, почему мать помнилась Николаю счастливой, было ее постоянное бормотанье нараспев, когда она хлопотала по дому. Ни слуха, ни голоса у Глафиры Даниловны не было, но она тихонько тянула несложную мелодию с таким же удовольствием, с каким голосистые поют. А когда Коле исполнилось 15 лет, Глафира Даниловна взяла со сберегательной книжки все свои накопления, заняла в дополнение к ним несколько рублей у соседки и купила сыну гитару.
Демобилизованный отец Николая, бывший боец морской пехоты, веселый задира Егор Крупицын работал на складе в мурманском порту, умудрялся гулять в ресторанах, иногда пропадал по нескольку дней, а дома был тихий и покладистый.
Но говорят правду, что нет в России такого домашнего очага, до которого не дотянулась бы война. Глафира Даниловна узнала, что у ее мужа сохранилась «фронтовая» семья.
Коля, застенчивый школьник, смутно почувствовал в те дни, что за простеньким спряжением «я люблю, ты любишь, он любит…» стоит таинственная сила. «Он любит другую», — чужим, странным голосом сказала мать.
Полуграмотная женщина, никогда не читавшая ни «Грозы», ни «Анны Карениной», выбежала из дома в снежную бурю простоволосая и кинулась под маневрирующий железнодорожный состав. Ей отрезало ногу. Выйдя из больницы, Глафира Даниловна уже не смогла работать санитаркой. В артели инвалидов она плела авоськи. По вечерам Коля подсаживался к ней с гитарой и наигрывал ее любимую «Землянку». Каждый раз мать просила повторить фразу: «До тебя мне дойти нелегко, а до смерти — четыре шага». Когда Коля звал мать в кино, она неизменно отвечала: «Работу не успею закончить, а у нас государственный производственный план».
Материнская работа — плетение хмурых сеточек — казалась Коле совсем простой, а слова «государственный производственный план» были важные, даже торжественные. И постепенно Николай привык с уважением глядеть на пачки сплетенных матерью авосек.
Под выходные дни мать ковыляла на костылях на другой конец города и, прячась, подсматривала, как ее бывший муж идет домой к своей «фронтовой» семье. Новая жена не разрешала ему навещать прежнюю семью, плакала и бранилась, когда узнавала, что Глафира Даниловна за глаза называет его мужем. Видать, по наущению новой Егор послал на прежний свой адрес открытку с категорическим текстом и безлично-официальным обращением: «Уважаемая гражданка! Прошу Вас и требую в целях моей нормальной, счастливой супружеской жизни не обращаться ко мне заглазно в общественных местах, как якобы к Вашему мужу».
Потом Егор умер. Глафира Даниловна снова стала говорить «иду к мужу». И шла на его могилку…
Однажды уже совсем собрался было Николай рассказать жене об искалеченной жизни матери, но побоялся накликать, беду. Показалось, что лучше навсегда вымести из своей жизни то, что случилось в семье его родителей. Еще в детстве слышал от старших мурманчан: «Ветры Заполярья все ненужное выдувают». Нравились Николаю эти слова. Казалось ему порой, что и в партию он вступил потому, что хотелось быть под стать Северу: чистым и строгим.