Были душные летние сумерки. Орехов находился на наблюдательном пункте полка — в разрушенной стопятимиллиметровым снарядом одинокой избе. Снаряд как бы отрезал от пятистенника деревянный ломоть передней стены, и казалось, что именно с отрезанным ломтем исчезло нечто индивидуальное, отличавшее это жилище от сотен других. То, что осталось, выветренное, вывороченное, искромсанное, не было уже чьим-то личным разоренным домом. Оно полностью сливалось с окружающей искромсанной, вывороченной, обугленной землей, бескрайней землей Родины!
Во дворике перед избой сохранились яблони с дуплистыми скрюченными стволами. Деревья были неказистыми, наверно, от рождения, но казались обезображенными войной. Под их черными, низко свисающими ветвями копошилось двое ребят, неизвестно чьих, неизвестно откуда, — с отходом немецких войск все дольше и больше женщин, стариков и детей появлялось в окрестностях. Дети, похожие в своем сером тряпье на чахлых цыплят, самозабвенно раскапывали землю, мусор.
Орехов взглянул вслед Орлову, увидел, что тот задержался возле ребятишек, и, повинуясь пробужденному отцовскому чувству, сошел с чердака вниз. В лежащей под яблоней кепке с большим сломанным козырьком виднелись гвозди, пуговицы, черенки от ножей, черепки от посуды. Мальчик лет трех, с большой головой на тонкой шейке, доверчиво показал Орехову в протянутой ручонке круглую металлическую брошку, видимо, найденную тут же.
— Мамкина! — сказал мальчик с обычной ребячьей гордостью за мать, которая обладала такой изумительно блестящей игрушкой. Мальчик опустил ручонку и молча смотрел на важного военного.
— Он ничего еще не понимает! — хмуро сказал старший паренек.
— Наверно, немцы убили, — тихо заметил Орлов.
Орехов перевел взгляд с ребятишек на разведчика, снова взглянул на ребятишек, и ему подумалось, что в лице Дмитрия можно различить нежные ребячьи, а в лицах мальчиков взрослые солдатские черты.
«Дети воюют, взрослеют на войне!» — подумал Орехов. И, вспоминая своих сыновей, закончил вслух:
— Настоящими людьми становятся и станут, да, станут. Несмотря ни на что!
В этот душный вечер, насыщенный, казалось, предстоящим жаром битвы, полковник (теперь уже полковник) Орехов, может быть, впервые почувствовал спокойную уверенность за будущее своих детей. Уверенность, которой ему не хватало долгое время. Он подумал о том, что, если даже с женой его, не дай бог, случится дурное, если и он сам погибнет, все равно могучая солдатская слава будет стоять рядом с его мальчиками и не даст их в обиду.
— В трудных условиях воспитываются наши дети, сколько ужасов они видят! Но ведь не только ужасов! Они и беспримерный героизм видят, встречают на каждом шагу. Они дышат кристально чистым воздухом великого народного подвига, и самые лучшие качества человека должны расцвести в их душах, не так ли, товарищ командир взвода?.. Впрочем, дела семейные вам, конечно, чужды…
Полковник как бы невольно продолжал давнишний разговор с Гориевым, и Орлов догадывался, что это так, зная о дружеских отношениях, существовавших у Павла с командиром полка. Не первый раз замечал Орлов, что полковник, обращаясь к нему, мысленно видит перед собой прежнего командира взвода.
— Решите как педагог, ну, словом, как воспитатель! — с улыбкой предложил однажды Орехов. В другой раз он произнес задумчиво: — Ошибся я, когда утверждал, что после войны будем людей строить… Война не прервала у нас формирования, то есть строительства человека. Наоборот! Сейчас у нас самая что ни на есть строительная горячка!
Орлову казалась очевидным, что полковник и не ожидает от него ответа. Полковник разговаривал с Гориевым! И это заставляло Дмитрия Орлова быть сдержанней, рассудительней, строже к себе. Ему представлялось, что он сгорит от стыда, если когда-нибудь командир полка воскликнет с досадой:
— Я и забыл, что вы не Гориев, а головорез Орлов, что с вами совсем иначе надо говорить!
То ли отношение Орехова, то ли преемственность положения, доходящая до мелочей (Орлов спал на нарах Гориева, ел из его котелка), то ли общее возбужденное состояние наступления привело к тому, что Орлову стало чудиться странное. Ему начало казаться, что в нем действительно живет какая-то часть души Гориева — спокойная уверенность того в себе, раздумчивая внимательность, ироническое отношение к второстепенному в жизни.
— Так вам все понятно, Орлов? — спросил полковник, стоя посреди дворика, большой и ладный на фоне изуродованных низкорослых яблонь.
— Да, товарищ командир полка!