— …На самом-то деле все существует только для того, чтобы умереть! Родители сокращают свой век, надрываясь в заботах о будущем своих детей; дети становятся родителями и повторяют то же самое. Люди стремятся своей кровью и по́том создать благополучие будущему прапраправнуку, трагическая судьба которого известна заранее: он будет глядеть на угасающее бурое солнце, задыхаться на обезвоженной, лишенной воздуха планете. И завидовать глупым предкам завистью обреченного животного… Я поняла, как возникла религия, — говорила Зина, — религия возникла из слабости человеческого ума, который логически неизбежно приходит к выводу о бессмысленности жизни, но отказывается осознать это… Разве я могу поверить, что Павла нет? Нигде нет, ни в одном уголке вселенной. Не могли исчезнуть, превратиться в ничто его глаза, его руки, его тубы, его голос! Он есть где-то, Павел Гориев, и я его увижу! Без этой мечты я не могу жить!.. Вот так и возникает религия, — упавшим голосом закончила Зина. Помолчала и добавила жестко:
— Но, к сожалению, я не могу стать религиозной, как бы ни старалась. Я не верю, что Павла нет, но я знаю, что его нет. Знаю. Ничего не поделаешь! Материализм — страшная штука. Он неопровержимо доказывает закономерность всеобщего умирания, бессмысленность жизни…
— Твои рассуждения не имеют ничего общего с материализмом! — резко прервал девушку Дмитрий. — Помнишь, давно, зимой, мы говорили с тобой о дружбе, о смысле и цели жизни, помнишь? Я был тогда не прав, а ты права, помнишь? Я спорил, что цель, так сказать, оправдывает средства, а ты мне возражала. Ты еще сказала, что моя теория напоминает тебе расовую теорию, потому что я считаю себя особенным, которому все позволено… Ну тут ты, конечно, перегнула. Помнишь?..
Так вот, попробуй подойти к своим нынешним словам с такой же резкой оценкой, и ты, пожалуй, сама поймешь, что все, что ты сейчас говорила, напоминает фашистскую философию!.. Ты прости меня, Зина, хотя, впрочем, я даже рад, что у тебя глаза озлились, что ты сердишься! Значит, ты вышла из оцепенения, из равнодушия, которое меня просто испугало!.. По-твоему, жизнь бессмысленна, бренность существования очевидна. И отсюда единственный вывод, до которого ты, разумеется, еще не дошла: ешь, пей, живи в свое удовольствие! Грабь, жги, насилуй, все равно все умрет! Какая, мол, разница — раньше умрет человек или позже? Так пусть он умрет раньше, а ты умрешь позже! Трагическая судьба будущего прапраправнука заранее известна, так зачем же развивать науку, культуру, улучшать условия существования? Надо использовать то, что уже есть на земле, сожрать все и выпить и взорвать планетку к чертовой матери, раз она все равно не будет существовать вечно!.. Имеет какой-то смысл только твое «я»! Остальное — долой!.. Где же тут материализм? Я не буду читать тебе лекцию о силе науки и культуры, которые позволяют человеку самому увидеть результаты своих благородных усилий. Ты это знаешь, но забыла.
Я понимаю, почему забыла, — неожиданно мягко сказал Дмитрий, — но я не понимаю другого: как можешь ты так издеваться над памятью Павла? Неужели не ясно тебе, что Гориев погиб именно за то, чтобы теории бессмысленности жизни и закономерности всеобщего умирания не было места на земле!
Орлов тогда все-таки не убедил Зину, но невольно заставил ее вспомнить другую речь, да, тоже о судьбе человека на земле, да, тоже о смысле и цели жизни.
— …За победу и за единственную цель нашей жизни, других целей у нее нет, — чтобы народу хорошо жилось… — вспомнила девушка то, что говорил Гориев в Москве на встрече с рабочими большого завода… — За победу!
Ну что ж, никто и не может упрекнуть Зину в том, что она меньше других участвует в общей борьбе за победу!
Сейчас, в дни наступления, она всегда старается быть там, где она нужна. Она перевязывает и уносит из-под огня. И раненый радист перевязан ею!.. Но, делая все, что нужно, присутствуя именно там, где это необходимо, Зина не может освободиться от ощущения странной изолированности от окружающих, словно и в самом деле обитает она на островке, окруженном пустотой!
…Раненый радист терял сознание. Зина привычно обняла его за талию и так полудовела, полудонесла до блиндажа штаба полка.
— А связь? — спросил тревожно помощник начальника штаба.
Зина поняла. Да, она по совету Орехова изучила рацию, овладела техникой связи.
Зина сказала:
— Я постараюсь заменить его… Рация цела…
Она вернулась в окопчик радиста, где работать было спокойней, чем в блиндаже, надела наушники и едва удержалась, чтобы тут же не сдернуть их. Ей почудилось, что она очутилась перед сотнями людей, требующих от нее ответов, решений, приказаний. Десятки настойчивых голосов раздавались в эфире: