— Васька! Базиль!
Старый паровоз отдувался жарким, сухим паром. Из обшарпанных вагонов высыпали на перрон красноармейцы в серых краснозвездных шлемах.
— Дим Димыч! Мы тебя… Истосковались, понимаешь… Как господа бога, дожидаемся! Тут такие планы, такие планы… Дай я тебя обниму.
— О чем ты? Какие планы? Васька, ты понимаешь?
В ВСНХ сказали, готовится решение строить заводы по производству сельскохозяйственных машин. Тракторы. Комбайны. Массовое производство. Инженерная композиция.
— Вы оторваны от реальности. В стране нет хлеба, нет топлива… А вы фантазируете… Вы — фантазеры.
— Будет! И хлеб будет, и топливо.
— Нет денег.
— Для вашего завода найдем. Вопрос решается.
И снова: «Какие методологические предпосылки, какие технологические и строительные принципы положить в основу проекта нового, самого нужного стране завода?» И снова: «Митя, ты нужен! Тебя помнят, Митя! Страна в руинах, твоя страна, голодная, промерзшая, ждет твоего решения, инженер Бондарев, и светит тебе зеленая стрела инженерной удачи…» И встает откуда-то со дна золотым колечком ощущение счастья. Предчувствие. Лиза! Где она?
«Это зов моей родины! — писал он в Харьков соседу Александру Ксенофонтовичу. — Я построю этот завод, Саша, не приглашая со стороны никого. Достаточно будет только молодых инженеров своей, отечественной школы».
И еще одно письмо, это уже ему: «Дорогой Дмитрий Дмитриевич! — писали из ВСНХ. — Назначение Вас главным инженером Сельмашстроя не случайно. Необходимо, чтобы во время проектирования и организации работ во главе стало лицо, совмещающее в себе ряд качеств, которыми и в одиночку, право, гордился бы человек. Тончайший техник и всесторонний эрудит в Вас сочетается с талантом энергичного организатора производства; большой опыт по сооружению и реконструкции заводов и всевидящая осмотрительность при постановке и решении проблем у Вас соединяется со смелым новаторством и техническим риском…»
Он помолодел. Однажды проснулся утром и увидел, что помолодел. Он снова стал Митей, седой сухощавый инженер с прямым пробором и аккуратной бородкой. Теперь вся его жизнь целиком, без остатка посвящалась новому заводу. Встречи, новые лица, дела выше головы, и как-то среди дня к нему в кабинет войдет иностранец, господин Курт Корбе, инженер из Бремена. Иностранец вежливо поклонится, заговорит на хорошем русском языке.
— Господин Бондарев, моя фирма предлагает вам на ваше усмотрение по весьма скромным ценам прессовое оборудование, металлорежущие станки…
Немец выглядел моложаво, спортивно. Его розовые щеки, аккуратно выбритые, туго подрагивали, светлые глаза смотрели вполне жизнерадостно, голос звучал лениво, сыто, как и положено звучать голосу змея-искусителя.
— Я осмелюсь оставить вам проспекты.
— Благодарю. Я ознакомлюсь.
— Вот вам моя карточка. Адрес, и телефон. Можете телефонировать в любое время.
— Благодарю.
Гость встал и уже в дверях обернулся.
— Да… Дмитрий Дмитриевич. У меня к вам кой-какие письма. Я не захватил, они дома. Игорь Иванович Сикорский, ваш друг Мансуров…
— Где они? Живы?
— Каждый вечер я дома и к вашим услугам. Хоть сегодня. Милости прошу к нашему шалашу. А друзья ваши живут и процветают.
Корбе поклонился и прикрыл за собой дверь.
Игорь? Где он, создатель «Ильи Муромца»? Кирюшка Мансуров? Что с ними? Нет, он не мог ждать и в тот же вечер сломя голову отправился по указанному адресу. Хотя, конечно, можно было позвонить. Телефон в квартире, которую ему предоставили, не работал. Висел в общем коридоре мертвый, пыльный. Но он с работы мог позвонить. Растерялся. Плутая в заснеженных переулках. Было темно, безлюдно. Наконец нашел нужный дом, прочитал на заиндевелой медной дощечке: «К. Корбе, инженер, г. Бремен. Поставка и монтаж землеройных и подъемных механизмов». Звонок замерз. Пришлось постучать. Открыл сам Корбе.
— А… Дмитрий Дмитриевич! Я заждался. Я так и знал, что вы придете.
Помог снять пальто.
— Милости прошу. Уж не окоченели ли вы? Мороз буквально рождественский, костолом. Все живое попряталось… Называйте меня просто, запросто Курт Карлович.
Корбе говорил по-русски прекрасно, но не настолько хорошо, чтоб говорить просто. Он явно щеголял знанием чужого языка, любовался собой. Пожалуй, только это любование и выдавало в нем иностранца. А так все повадки у Курта Карловича были самые что ни на есть наши, расейские.
Бондарев вошел в ярко освещенную комнату с высоким лепным потолком. По стенам висели картины в рамах, без рам, матово светился за стеклами стеллажей и горок фарфор, сверкал оправленный в серебро хрусталь. Все как в лавке у богатого антиквара, стояли тяжелые бронзы.