— Как так?
— Ну, подвозил он рабочих?
— Да ведь и не припомню, Иван Алексеевич, — слукавил Кузяев. — Много лет прошло.
— Хороший был?
— Что значит хороший… Толковый был. Свое дело крепко понимал. Здорово даже, а насчет подвозить, скажу, вроде не случалось… Опять же времена другие, субординация и…
— Вот что, — нетерпеливо перебил директор, — у меня мысль есть — снова его на завод переманить.
— Не пойдет! Нет!
— Ты послушай, Петр Платонович. Я тут прикидывал, и выходит, надо мне с ним встренуться в домашнем каком-нибудь кругу, не иначе. Ну, приду я к нему в кабинет, секретарша доложит: Лихачев, разговора не станет. А надо бы сесть тихо, спокойно, здрасте, здрасте, то-другое, тары-бары, глядишь, и до дела доберемся. У тебя выход на него есть? Возил куда? Адреса помнишь? Друзья, подружки были?
Петр Платонович задумался. Пожалуй, следовало прежде всего расспросить доктора Каблукова. Но Василий Васильевич находился в сложных обстоятельствах. Перед самой революцией он женился на милой барышне, сестре милосердия Клавдии Петровне. Года полтора как жена ушла от доктора, и Василий Васильевич опустился вконец. К тому же был еще и второй момент. Дворник Федулков сделался управдомом, ходил с парусиновым портфелем, называл себя комендантом и изгилялся над бедным доктором, как хотел. То, видишь ли, квартплата у того не плачена, то в комнате антисанитарные условия: тараканы лезут из всех щелей, разносчики дифтерита. Требовалось поставить Федулкова на место, поговорить с доктором, тот мог вести дружбу с Бондаревым. Но вряд ли. И вдруг светлая догадка блеснула.
— Был у него один предмет… — сказал раздумчиво, — был.
— Хороший предмет? — встрепенувшись, полюбопытствовал Лихачев.
— Дай бог всякому под пасху и под рождество. Елизаветой Кирилловной звали. Женщина элегических статей.
— Где она?
— В Москве. Замужем. Супруг профессор по электропечам. Шергин фамилия, я их в завод возил. А сама, рассказывают, предпочитает жить на даче в Пушкине.
— Откуда знаешь?
— Знаю. Так вот, видели у нее Бондарева. Чего там не знаю, зря не скажу, но видели. И если так, там на даче и встретитесь. Устрою, пожалуй. Это дело — на завод его вернуть. Разумный будет шаг.
— Ведь при таком спеце во всех технических задачах нипочем не запутаешься, — вслух размышлял Лихачев. — Чего сразу не поймешь — объяснит, где она — остережет. Проблемы немалые встают. Мужик-то он капитальный?
— Это есть, — поддакнул Кузяев. — Твердо стоит.
— Как при хорошем начальнике штаба, Петр Платонович, полный порядок в боевых делах обеспечен. Вот такая у меня мечта, чтоб к делам его нашим лицом повернуть. Чтоб опять за свое взялся. И пошел.
— Душой прикипел.
— Такое ж дело сейчас начнем! Пора за работу всерьез! Хватит разводить антимонии. Правильно говорю?
Директор возбужденно засопел. Очень уж ему хотелось встретиться с Дмитрием Дмитриевичем, большие он возлагал на эту встречу надежды. И, по разумению Петра Платоновича, был прав.
10
Машина движется или стоит. Она живая. Она — машина только тогда, когда она движется. Когда она стоит, она статуя, грузовая платформа, будка на колесах, дорожное купе, в лучшем случае комфортабельное, и это уже не она. Машину нужно видеть в движении. Движение — ее красота. Наш практичный век приучил нас к тому, что бесполезное никогда, ни при каких условиях не может быть красивым. И тем не менее только полезностью ничего не объяснишь. Автомобиль — это большая любовь, механизм, послушный твоей воле, верная собака, мечта о любви, которой не было почему-то, но которая обязательно будет. Надо верить, что будет. Иначе тяжело.
Однажды ехал Степан Петрович Кузяев на новом ЗИСе, сам сел за руль, чтоб посмотреть, хорошо ли бежит аппарат, рулил и никак не мог отделаться от ощущения, что танцует с одной красивой женщиной. Татьяной Борисовной ее звали. Танцевал он с ней один раз в заводском доме отдыха «Васькино». Играла музыка. Татьяна Борисовна смотрела рассеянно, и легкая ее рука лежала у него на плече.
Если и в самом деле железные дороги изменили весь строй и ритм русской прозы, то что сделал автомобиль? Что внес он в нашу жизнь, какими изменениями обязаны мы ему?
Дует мокрый ветер с Балтики. На Невском падает, крутит и несется снег, слепящий, розовый и желтый в свете магазинных и ресторанных заглавий. Скромный экономист ленинградского НИИ Акакий Акакиевич покупает себе «Запорожца» и едет первый раз по Невскому… Какая буря бушует в его душе, как он посматривает по сторонам, с кем сравнивает себя? Дальше сюжет можно разворачивать по классической схеме, чтоб проследить, какая получится «Шинель», если, проснувшись утром в щемящем желании немедленного движения, прошлепает Акакий Акакиевич босиком к окну и, встав на цыцочки, в белом своем дворе, в каменном колодце, залитом утренним снежным сумраком, не обнаружит своей машины. Увели!