Елизавета Кирилловна вышла на крыльцо, стояла, высокая, пластичная, как цапля, на ней была беличья шубка и алый шарф, как у танцовщицы Айседоры Дункан. Сияло мартовское солнце. Слепила снежная даль. Из соседней дачи вылезли любопытные поглазеть, кто приехал.
— Добрый день, Петр Платонович. Я вас помню. А вы меня?
— Как можно… Елизавета Кирилловна, — Кузяев зашмыгал носом, — как можно… Годы для вас — ничего. Цветете.
— Здравствуйте, товарищ Лихачев.
— Здравия желаем!
В прихожей, вешая пальто, новый директор АМО локтем ткнул Кузяева: «А предмет ничего…» — и, смущенно потирая руки, сутулясь, прошел в большую светлую комнату, обставленную легкой дачной мебелью.
— Здравствуйте, Дмитрий Дмитриевич.
— Добрый день.
До этого Лихачев видел Бондарева только один раз на совещании в ВСНХ, и то издали. Тогда Бондарев показался ему строгим, на все пуговицы застегнутым, совершенно недоступным. На нем был темный галстук, запомнились строгие глаза и строгая седая бородка клинышком. В Пушкине Бондарев выглядел совсем иначе. По-домашнему. И перемена была неясной. Вроде бы все то же самое: тот же костюм, тот же галстук, только брюки вправлены в черные деревенские валенки и узел галстука чуть опущен, так что видно запонку на вороте, и это как-то сразу — валенки, запонка — все меняло, доступность какая-то возникала, простота в суровом инженере.
Начались объятия, всхлипывания. «Дмитрий Дмитриевич!» — «Петр Платонович…» — «Сколько лет, сколько зим…» Лихачев вежливо отошел в сторону, Елизавета Кирилловна не оставила его вниманием.
— А я вас другим представляла, — сказала ласково. — По словам, вы иначе должны выглядеть. Накануне Нового года, в декабре, Дмитрий Дмитриевич с одним германским специалистом встречался, и тот описал вас как эдакого медведя, и голос у вас рычащий, и ручища страшная…
— Да нет, у меня рука небольшая, — смутился Лихачев, — а голос вот — баритон.
— Я бы сказала — тенор.
— Это он Дмитрия Дмитриевича обидеть хотел, что, мол, на директорскую должность медведей назначают. Дураков неотесанных. Дмитрий Дмитриевич, вы не обижайтесь…
— Я не обиделся, — ответил Бондарев, — с какой стати… — И сколько раз потом, в тот вечер, через год, через десять лет, возвращаясь к первой встрече с Лихачевым, задавая себе этот вопрос, мог ли он обидеться и на кого, отвечал: нет, нет и еще раз — нет!..
Господин Корбе известие о назначении нового директора посчитал тем последним аргументом, тем припрятанным до поры козырем, который враз все изменит. Сказал, вежливо усмехаясь в последнюю их встречу: «Господин Бондарев, можно подумать, что великая цель русской революции только в том и состояла, чтобы на место грамотных чиновников поставить чиновников неграмотных. О-ля-ля, директором вашего завода отныне будет безграмотный мальчишка, деревенский свинопас».
Корбе предполагал, что удар придется в самое сердце, наотмашь и так, что не встать. Выразил на лице скорбящее всепонимание. «Что делать, увы, такие времена…» С этого начал. А Бондарев и бровью не повел. Решительный Курт Карлович не принимал во внимание, что русский интеллигент не мог презирать «свинопаса», его из поколения в поколение воспитывали в уважении к народу, простому народу, угнетенному народу, родному народу, за счет которого избранные счастливчики и он сам получали образование, дипломы, сытую жизнь. Желябов, Перовская, безвестные герои «Народной воли», те мальчики и девочки, прокламаторы, револьверщики и бомбисты, шли на эшафот и в бессмертие, чтоб «свинопас» мог стать директором! Великие тени осеняли русского интеллигента — Белинский, Чернышевский, Добролюбов… Великие учителя той нравственности, которая не позволяла относиться к простому человеку ни с усмешкой, пи с пренебрежением.
Они знали: рухнет самодержавие, к власти придет народ. И вместе с самодержавием рухнет страшное зло, губившее Россию. Зло, которое друзья Мити Бондарева называли «отрицательным отбором». Этот отбор выбрасывал наверх к государственному рулю не лучших, а худших. Ловкачей, интриганов, придворных блюдолизов, чиновную серость. Вот придет к власти народ… Мечта. Цель жизни. Так мечтой ли пугать русского интеллигента? «Курт Карлович, вы чудак».
Курт Карлович смотрел на него совершенно осоловевшим взглядом. Удар не попал в цель. Как так? Почему? И, забыв о том, что два дня до того пророчил гибель большевикам, кинул последний козырь: «Вы надеетесь на интервенцию, но ее не будет! Я вас уверяю, не будет! Есть огромные силы, которым выгодно, чтоб Россия отныне и во веки веков находилась в том положении, в каком она находится. Разрушенная, нищая страна — это не та Россия, перед которой мир трепетал! Пусть она вечно находится в хаосе и запущении — вот мечта сильных политиков, и они ее осуществят».