В Соединенных Штатах Лихачев встречался с Генри Фордом-старшим. Старик, создатель крупнейшей автомобильной империи, пригласил его к себе отобедать. За столом вели разговоры на разные темы вообще. Об автомобилях ни слова. А затем, когда принесли сигары и кофе, Форд наклонился, сказал доверительно:
— Вы родились под автомобильной звездой. Вас поили не молоком матери, а бензином, черт возьми.
— Это вы мне комплимент… Бензином…
Форд засмеялся. Его бритая сухая щека яхтсмена и автомеханика дрогнула.
— Дорогой мистер Лихачев, — сказал он, улыбаясь, — теперь вы убедились, что все дороги ведут в Америку. Меня ругали, что я веду дела с большевиками. А я говорю: сев за руль своего автомобиля, большевик перестает быть большевиком. Вы, крупный советский промышленник, многому научились у нас. Ведите хозяйство у себя по-нашему, и вы добьетесь успеха.
Переводчика звали Любомир Шпирович Голо. Когда-то он работал на заводах Форда, затем вернулся в Москву и слесарил на Московском автомобильном имени Ферреро. По национальности был сербом. Английский знал не слишком, но в Детройте автомобильщики его понимали: крыл хорошим станочным жаргоном, очень у него вкусно получалось, так что сразу возникало взаимопонимание.
— Скажи ему только вежливо, во-первых, я не промышленник. — Лихачев повернулся к переводчику. — Я слуга народа. Директорская должность мною получена не по наследству, а по воле моей партии. Что касаемо путей-дорог, тут ты, Любомир Шпирович, не ошибись, они, скажи ему, временно ведут в Америку. Придет день, и им у нас можно будет многое подзанять…
Форд кивнул: может быть, может быть… Спорить ему не хотелось. На дворе стоял 1930 год.
— Нам нужны такие люди, как вы. Вы бы и у нас далеко пошли. По всему видно, — сказал Форд.
— Сомневаюсь, — сказал Лихачев.
Когда садились в машину, вежливый хозяин упругой походкой вышел на крыльцо. На нем был спортивный костюм. Ветер забрасывал галстук на плечо. Любомир Шпирович охнул: «Иван Алексеевич, уважение-то какое. Сам Форд! Это ж надо… Генри Форд!..»
— Деловой парень, — согласился Лихачев и приложил правую руку к шляпе. Пришлось ему купить в Штатах серую шляпу с черной лентой, век бы ее не видеть, здорово она мешала с непривычки. Фасон назывался «молодой конгрессмен».
— Будьте здоровы, мистер Форд! Милости просим в Москву на АМО, к нам в Симоновскую слободу.
Форд кивнул. Но всего, наверное, не понял: Любомир Шпирович не знал, как по-английски «слобода».
Встреча эта произошла накануне пуска завода. Завершалась первая реконструкция…
Нет, он родился совсем не под автомобильной звездой и не в семье блестящего русского инженера, как сообщила одна американская газета. Или итальянская. Теперь поди установи какая, но было такое сообщение.
Автомобиль выворачивал на Невский. Черный, блестящий. Сыпал дождь. То затихал, то припускал с новой силой.
— Что варежку разинул? Закрой, просквозит, — сказал дядя. — Город наш морской. Окно в Европу.
А приехал в Питер Лихачев потому, что надо было зарабатывать на жизнь. Отец болел, на руках у матери Евдокии Николаевны осталось восемь детей — две девочки и шестеро мальчишек. Он старший. Дяде написали письмо. Дядя слесарил за Нарвской заставой на Путиловском заводе, говорил, допивая шестую чашку чая: «Слесарь — это тебе, племяш, то же, что столяр, только по металлу. Дело в руках. Всегда сыт и нос в табаке».
Будущего директора взяли учеником в мастерскую, потом — учеником слесаря на Путиловский, а когда началась первая мировая война, призвали в армию, и по существующему тогда положению призывался он не в столице, а в том же Веневе. Призывался в пехоту и военным моряком не был. В плавсостав не попал. А в 1917 году по болезни был освобожден от военной службы подчистую.