— А место-то ваше как называется?
— Да веневский я! Я с Иваном Алексеевичем, можно сказать, да так оно и есть, земляк! — заявил он, весело глядя на меня большими чистыми глазами, и тут я поймал себя на том, что ведь сбудутся его мечты. Для таких-то молодых и упрямых, веселых, твердошагающих и горит зеленая стрела удачи. Звенит в полете, летит, и все ясно впереди. И никаких сомнений нет!
«Спешите жить!»
— Интересно, — сказал Степан Петрович, — очень даже. Это вы мне интересную мысль подкинули о преемственности.
— Пользуйся, — сказал Игорь.
— А что? Самое главное в человеке — энергия! — взорвался Кузяев. — А как он ложку, вилку держит, это вы с матерью дурака валяете, двадцать третье дело. Глупости! Иван Алексеевич тоже Шатобрианом не был.
— А ты знаешь, кто такой Шатобриан?
Степан Петрович от ответа уклонился.
— Кто, кто… — проговорил нараспев, — кто надо!
И пошел смотреть на внука.
13
Закончив опытно-показательную школу при заводе «Динамо», Степа Кузяев вместе с Дениской Шлыковым и Витькой Огольцом поступил в амосовское ФЗУ в ученики к Павлу Александровичу Пырину, философу слесарных наук.
— Однако откеда вас таких пригнали? — спросил философ, поверх тонких очков глядя на новое пополнение.
— Откуда все, оттуда и мы! — крикнул Витька, вытягивая худую шею.
— Грамотный шибко. Как звать?
— Виктор.
— Ну вот, скажи нам, Виктор, что такое есть упорный заводской организатор? Не знаешь. Кто знает? Никто. Значит, будем работать с металлом… — Павел Александрович поставил всех к верстакам. Вытянул из жилетного кармана серебряные часы-луковицу. Засек время. — Пили!
Через десять минут, когда взмокли все и запахло потом, вздохнул протяжно, сел на скрипучий табурет.
— Шабаш! Что скажу? Плохо, скажу, ребяты… некультурно.
— Так оборудование у вас стародедовское! Напильники вон лысые… — зашумели фабзайцы.
Павел Александрович пригладил седую бороденку, запахнул суконный свой пиджак.
— Барчук-белоручка склонен бесконечно болтать, — изрек строго. — Упорный же заводской организатор — тот даже при бедном оборудовании победит своей организационной сноровкой. Ясно, что сказал? Нет. Значит, буду воспитывать, пока не поймете.
Воспитывал Павел Андреевич толково, весело. Все с шутками, прибаутками, которых знал бессчетное количество и был большой любитель. «Хило, Вавила, — кричал с утра. — Плохо, Тереха! За виски да в тиски! Вот бы у немца ты поработал, он бы задал тебе пфефферу». — «А я советский пролетарий!» — смеялся Дениска. «Ну, так пусть тебе Чичков на грудях разводной ключ нарисует».
За глаза все ученики называли Пырина дедушкой или с гордостью — наш мастер, потому что «наш мастер» был наипервейший в заводе умелец. Это без дураков. Каждому фабзайцу внушал: «Не спеши. Сила есть — ума не надо, то верно, но лишь отчасти и не в полном понимании. Металл — он все равно тебя сильней, и силой его не возьмешь, с ним нужно упорно, деликатно, как, все одно, с женщиной… ну, с мамой, с бабушкой… Ласково. Подошел к верстаку — подумал. Приготовился, приладился. Глядишь. Работай ровно, не рви. Изготовил, прибери за собой, вычисти». Это он каждое утро повторял, как «Отче наш», так что Степе Кузяеву врезались его слова на всю жизнь, он вспоминал, улыбался, а однажды вдруг вспомнил, уже став Степаном Петровичем, и удивился: до чего ж умен был мастер Пырин! И захотелось низко поклониться светлой его памяти. И сказать о нем что-то теплое, статью написать в газету, тем более движение наставников на заводе, ребят мастерству учат и жизни, тут ведь одно от другого неотделимо. Но статью Степан Петрович так и не написал, и стыдно было перед дедушкой, и ощущение однажды вечером возникло, будто смотрит Пырин из коридора, прищурившись, качает седой головой. «И то спасибо, Степа, что вспомнил… А газета, бог с ней, с газетой-то. Я же тебя не для славы своей учил».
Преподавателем по станочной части был серб Любомир Шпирович Голо, реэмигрант. Когда-то уплыл он из царской России, тюрьмы народов, за океан, работал в Детройте, на заводах Форда, рассказывал о конвейере, о массовом производстве автомобилей, по-русски говорил не очень хорошо, но слушали его всегда рты раскрыв: интересно. «Товарищи автомобильные ученики», — говорил Любомир Шпирович. Невозмутимый, тихий, он потом ездил с директором Лихачевым в Детройт, был у него переводчиком, показывал столицу мирового автомобилизма изнутри, чтоб видеть, что там есть хорошего, что там есть плохого, а то ведь туристы что видят? Фасад. А Лихачев хотел видеть всю кухню.