…Летом сорок третьего года капитан-артиллерист вошел в кабинет Кузяева. Следом едва поспевала секретарша. «Он без разрешения, Степан Петрович!..» Обнялись, расцеловались, а ночью сидели на кухне, двое взрослых мужчин, пили жидкий чай, то ли морковный, то ли из сушеных листьев, закусили американской тушенкой, именуемой «второй фронт», и Витька рассказывал:
— Понимаешь, Степан, прут они, а стрелять нечем! Подвоза нет! И пацан я, пацан, о смерти пора думать, а я думаю, не поверишь, мне жалко, что по Андронниковке в форме не пройду. У меня уж «Красного Знамени» и «За отвагу», девчонкам-то, в самый раз оно, раз показаться. А немец прет, гад, сила у него. Бьет по нам напрямую. Снарядов нет, впору с голыми руками на танки. И тут пробились к нам по балочке, тихо-тихо, три ЗИСа. Родные наши! Сгрузили ящики и уж потешили душу! Били гадов за все! Хорошо горели, гады. Я ими степь подукрасил.
Далеко за полночь, укладывая гостя, матрас ему принес, простыни, светало над Москвой, утренний ветер врывался в открытую форточку, услышал Кузяев:
— Я тогда, Степа, тебя вспомнил. Помнишь, беседовали у испытательной станции? В двадцать девятом или в тридцатом было, а?
— Запамятовал, — ответил Степан Петрович, — спи давай, капитан, утро вечера мудренее…
И, следуя невыдуманным законам подлинной жизни, как не упомянуть, что тем же летом сорок третьего года, в такое же раннее росное утро в Москву приехал другой капитан. Его часть стояла на переформировании во Владимире, а он отпросился на сутки в Москву, приехал в Марьину рощу в Александровский переулок, постучал в дверь с медной дощечкой, на которой было написано: «Профессор В. И. Строганов». Ему открыла Ксения Петровна, седая строгая старушка, которая когда-то на Невском понравилась клоуну Жакомино и вспоминала об этом всю жизнь. Знаменитый был клоун.
— Митя! — воскликнула она, узнав в подтянутом капитане того мальчика, что знал наизусть характеристики всех автомобилей, участвовавших в испытательном пробеге 1912 года. — Митя!
Это был сын Дмитрия Дмитриевича Бондарева, Митя Бондарев, студент Василия Ивановича.
— Митенька, ты, я вижу, на фронте был… Как там? Ты Колю не встречал? Второй месяц писем нет.
— Ленится, Ксения Петровна. Жив, здоров… Ленится. Знаете, после боя…
В то утро Митя повез своего профессора и его жену на дачу в Кубинку. Василий Иванович был очень болен, сидел рядом с шофером, а они с Ксенией Петровной — в кузове, Ксения Петровна все заглядывала в кабину, волновалась за мужа.
— Митя, он совсем стал стареньким… Совсем…
Капитан помог сгрузить тюки с бельем, матрасы, подушки, дачные керосинки. Все внес в дом, и, глядя на него, профессор Строганов разрыдался.
— Какая ж это несправедливость, что отец твой не дожил… Ему бы тебя увидеть таким, Митя… Дай я поцелую тебя. Подойди, Митя. Сикорский Игорь в Америке — гордость американской авиации, Юркевич с Аршауновым «Нормандию» сделали, винты тоже там Харкевич, наш человек, считал. Тимошенко Степан Прокофьевич на компанию «Вестингауз» работает. Пригодились русские инженеры. Наша школа! А папа твой однажды выбор сделал, где ему быть и работать. «Я — у себя нужен». Россия помнит твоего отца, она не забудет. Он был великим русским человеком! Она вспомнит… Народ вспомнит… Митьку Бондарева, Дим Димыча. Сына верного…
И опять же законы хроники заставляют сказать несколько слов еще об одном офицере, танкисте, лейтенанте Коле Строганове. Может быть, в то утро накануне грандиозного танкового сражения под Прохоровкой он лежал на траве возле своей «тридцатьчетверки», молодой, нетерпеливый, читал стихи. Блока он любил. И был у него с собой маленький томик из дома.