— А ну, глянь в окно, того-этого, начальник, народ ждет! Расчета не дают!
— Слушайся на низ, Иван Алексеев…
— Не пойдешь, силой выпихнем! Это так.
Лихачев побледнел. Уперся руками в стол, набычил спину.
— Бунтовать, да? Контрреволюцию разводите?
— На сенокос пора! Деревенские мы, хозяйство у всех.
— А это не хозяйство? — Лихачев мотнул головой. — Завод строим!
— Иди к народу! — приказали делегаты. Глаза их горели решимостью.
— Ну, ладно… Ладно… Иду.
Лихачев спускался во двор. Толпа расступилась, пропуская его, и тут же сомкнулась. К Лихачеву шагнул парень в застиранной рубахе без ремня. Волосы цвета лежалой соломы падали на его костистый лоб, парень дергал головой, будто сплевывал, смотрел не мигая бесцветными, горящими глазами.
— Не отпустишь? Смотришь, ирод…
— Тише, Федь… — загудели артельщики одобрительно — за народ мазу держит, за общество. Уважаем. Давай!
Парень рванул рубаху, охнул и что есть силы кулаком шарахнул себя в грудь. Кулак у него был мужицкий, плотницкий, а кожа на груди ниже четкой линии загара белая, ребячья, все жилочки видно и родинку под ключицей.
— Не отпустишь? Не отпустишь? Убью!.. — Федя задохнулся, на его губах выступила пена, он рухнул на камни, затрясся, захрипел. Лихачева поставили на ящик. Директор стоял в синих галифе, в гимнастерке, перепоясанной широким ремнем. Молчал, сжав зубы. Что он мог сказать этим людям, торопящимся домой, к земле? Какие должен был найти слова, чтоб убедить их остаться до окончания строительства, сам крестьянский сын, директор красного АМО, ударного завода, будущего советского Детройта? Он поднял руку.
— Продали нас! — раздалось истошное. — Продали!..
— Чтоб продать, покупателя нужно найти, а кто тебя купит, крикуна? Кому ты нужен? Папке с мамкой?
Стало тихо.
— Спокойствия прошу. Говорить сейчас буду… Тиха! — крикнул директор.
Артельщики переступили с ноги на ногу, приготовились слушать.
— Давайте посмотрим на страну нашу, — продолжал Лихачев ломким тенорком, — как она лежит разутая, раздетая, в смысле механизмов обеспечения совершенно недостаточно. Любая развитая держава запросто может сделать нас колонией, сырьевым придатком, жалким аппендиксом своего технического развития. Вы что же, дети малые или не слышите, как клацают зубами хищники? Англичане Баку хотят отцапать, немцы — Украину, японцы вон претензии до Урала предъявляют. Сибирь им отдай. Оч-чень хорошо!
Лихачев прищурился, увидел впереди косматого дядьку в холщовой рубахе, растоптанные сапоги и бесформенный картуз, сдвинутый на затылок, придавали его фигуре каменную монументальность.
— А ну, — крикнул директор, обращаясь к косматому дядьке, — сымай портки! Сымай, кому говорю! Показывать сейчас начну, что они с тобой делать будут, немцы те и японцы и в праздники, и в будни, мать твою и бабушку твою и тетку конопатую в загробное рыданье! Кругом заворот кишок!
— Товарищ директор…
— Какой я тебе товарищ? Я третьи сутки с завода не вылезаю, а ты работать не хочешь! — Сел на ящик, пригладил волосы. — Закурить дайте. Разнервничался.
— У нас заработок небось меньше твоего.
— На табак не хватает.
— Это как не хватает, вы много получаете.
— Это вы получаете, а мы зарабатываем.
Не дали.
— Не хватает! — вспыхнул Лихачев. — А мне хватает! Я очень много получаю. И все, значит, это в парижский банк отправляю немедленно. Перевод делаю. На вчерашний день ровно у меня три мильона было. И еще я дочке своей Вальке особняк в Ницце построил и дом купил, где вот только, не знаю. В Берлине, по-моему…
— Крестьяне мы, уговор был, директор, до сенокоса…
— Давай по-хорошему, Иван Алексеев, детки у всех, семейные мы, хозяйство.
— Что хотите, — сказал тихим голосом, — согласья моего нет, ребята. Я б на вашем месте, как хотите, завода не бросил бы. Потерпел бы год-другой. Поймите: автомобиля не будет, будет помещик. Вернутся сукины коты. Теперь идите и думайте, это не от меня зависит. Не директор законы издает. История. — Указал рукой на лежащего Федю, тот все еще хрипел, пена стекала изо рта. — Уберите его. И в медпункт. Кто бросит работу, судить буду без пощады, расценивая как саботаж…
Прошел сквозь толпу решительный походкой с кожаным хрустом. Сапоги на нем были новые и тугой ремень. Обернулся. Махнул рукой: «Расходись! Кончай митинг!»
Вставало над Симоновкой дымное фабричное солнце. Сияли церковные купола на зеленом даниловском берегу, гудели заводы, фабрики, и странно было, что не нужно никуда спешить. Занятия на подготовительных курсах при техникуме начинались в два часа дня.