И вдруг на третий или на пятый день после пуска в Москву пришло письмо в длинном голубом конверте. Свалилось как снег на голову, нежданно-негаданно, будто тихой тенью накрыло из другого мира, пропахшего нафталином и подмышками давно ушедшего, погибшего.
«Милостивый государь, господин редактор! — было написано на тонком листке. — В числе последних достижений большевики рекламируют открытие ими нового автомобильного завода АМО в Москве. Это открытие они обставляют с большим шумом.
Для восстановления истины довожу до сведения газеты, что автомобильный завод АМО был построен в 1916–1917 годах группой москвичей, оборудован американскими машинами, снабжен материалами для постройки Тысячи грузовых и легковых автомобилей типа «фиат». Был приглашен лучший технический персонал и приступлено к началу работы по изготовлению автомобилей.
В конце 1917 года деятельность завода была остановлена октябрьским переворотом. Теперь, через 14 лет своего владычества, большевики собрались восстановить работу на заводе, построенном и оборудованном не ими. Это они называют своими достижениями.
С совершенным уважением Сергей Рябушинский».
В злобе писано, решил Яковлев и понял со всей очевидностью раз и навсегда, что возвращения не будет, нет у Рябушинских сил, поэтому-то огрызаются. Последнее дело, и, значит, конец всему. Крест на старом. На других скоростях жизнь пошла.
19
Давно это было. Давно. А с другой стороны, недавно совсем, тут своя арифметика, свой счет. Как считать? Каким масштабом? Год за два. Год за три. Год за год…
— Нюра! — вскрикивает Степан Петрович. — Нюра, первый АМО девятнадцатого октября собрали?
— Нет, — говорит Анна Сергеевна, подумав. — Нет, Степа… Первый сделали, то бишь, собрали в ночь на двадцать первое…
Она все помнит! Первый стоял с задранными створками капота, яркие лампы в белых матовых колпаках, как в хирургической, горели над ним, вокруг суетились сборщики, заглядывали в мотор, проверяли подачу бензина, а Первый не желал заводиться. Стоял как вкопанный.
Кажется, тысячу раз все было проверено и перепроверено, а он стоял как мертвый, и директор Лихачев, будто сделавшись меньше ростом, бегал вокруг, махал руками. «Чего там у вас, в самом деле! Черт возьми!»
Анна Сергеевна с подружкой Наташкой Мунблит забралась на антресоли и оттуда все видела.
— Ой, господи… — пугалась Анна Сергеевна.
— А может, перепутали что по мелочи, проводок отцепился, и все, а в основном все верно, — шептала Наташка.
— Ума не приложу…
И вдруг Первый выхлопнул из себя резкий рык. Мотор взял обороты, загудел, в лобовом стекле задрожали отсветы потолочных фонарей. Закрыли капот. Лихачев полез в кабину, сел за руль, хлопнул дверцей. Грузовик тронулся. В распахнутых воротах, в черном проеме ночи среди заводских огней, размытых дождем, рубиново загорелся стоп-сигнал. Директор притормозил.
Девушки спустились вниз. Они обе проходили на заводе практику, рабочие их места были на сборке, но их смена давным-давно кончилась, они просто остались посмотреть на Первого.
— Я к тебе, Наталья, пойду ночевать. Я ж домой до света не доберусь, — сказала Анна Сергеевна, запахивая пальтишко, из маминого перешитое.
— Идем. Вдвоем и ляжем. Ты во сне не брыкаешься?
Они шли, две комсомолки, и говорили о чем придется — о женихах, о танцах, о Чарли Чаплине, но во всех их разговорах присутствовал тот Первый. Он все менял, он значил так много в их жизни, что не говорить о нем они не могли.
— Это очень важно в данный момент, — говорила Наташка. — Весь мир увидит, что мы умеем. Нет уже России лопатной, есть Россия автомобильная. Попробуй сунься враг!
На Москве-реке шлепал плицами ночной пароход. С Окружной дороги приносило ветром тяжелое паровозное дыхание. Дошли до Наташкиного дома. Дом был старый, восьмиэтажный, ночью лифт не работал. Поднялись на седьмой этаж пешком. И вдруг оказалось, что Наташка где-то потеряла ключ, растеряха.
— Ой, а ключ-то где?
— Ну и раззява ты!
— Ведь был же где-то… Куда ж я его…
— Ну постучи тогда…
— Боюсь, Нюр, у нас соседи сердитые. Если дядя Петя Кузяев проснется, то ничего, а если его жена…