— Сердитая тетка?
— Да не сердитая. Где ж ключ-то? А посмотрит так, как на гулящую. Лучше на лестнице на подоконнике лягу. Тихая-тихая, а характер у нее, я тебе скажу…
— Ладно. Я постучу, становись за мной, тебе в смене еще днем плохо стало.
— Нюр…
— Девичья немощь, скажу, понимать надо и сочувствовать. — Анна Сергеевна решительно забарабанила в дверь.
— Кто там? — послышалось за дверью.
— Открывайте, Наташку вашу веду, плохо девушке…
Дверь заскрипела. Анна Сергеевна увидела сонное, испуганное лицо Петра Егоровича. Кузяев стоял босиком в накинутом пальто.
— А чего с ней? Чего случилось с Натальей-то?
— Чего, чего? Переработала небось, нагрузка-то какая. Наталья, не спеши, доктор ведь сказал… Спасибо вам, Петр Егорович, совсем дошла девка, ключа достать не может.
Они лежали вдвоем на узкой Наташкиной кроватке, отгороженной ширмой от остальной комнаты, хихикали в подушку, не могли заснуть. Рядом спала Наташкина бабушка, брат Наташкин спал и родители, папа с мамой, на диване. Лунно светился графин на тумбочке, сияло на потолке белое подобие окна, шумел дождь, и весь буровский дом спал, наполненный тихим дыханием своих жильцов, а они, две подружки, старались заснуть и не могли. Не получалось у них, и они понимали, что это из-за того, что родился Первый.
Анна Сергеевна, тогда бойкая девчонка с рыжими косичками, ее подруга Наташка, их друзья и будущие мужья — все они принадлежали к первому поколению советских людей, уже не видевших, как оно и что было при царе, при помещиках, при фабрикантах и заводчиках. Их великое поколение несло в себе светлую веру в особое свое историческое предназначение. Они должны были сделать Россию неколебимой промышленной державой, осушить болота, прорыть каналы, превратить Колхиду в цветущий край, согреть Хибины, догнать и перегнать, чтоб выше всех, чтоб быстрее всех, чтоб дальше всех! Это при них вместо таких расхожих слов — «ямщик», «кухарь», «кустарь», «половой», «поп», «монах», «юродивый»… — широко войдут в русский язык небывалые и странные в своем звучании, чеканные — «токарь», «лекальщик», «сверловщик», «фрезеровщик», «револьверщик», «сварщик», «затыловщик»… Они веровали в то, что до них не было ничего, им надо начинать с нуля, и их розовощекая, комсомольская, краснознаменная вера, открытая всем ветрам, стояла на том, что нищая была Россия, забитая, голодная, безграмотная, они первые, а первым всегда трудно. При них огромная страна встанет к конвейерам, к расточным, к шлифовальным станкам, чтоб вынести на своих плечах тяжесть самой большой войны и победить. При них миллионы крестьянских парней придут наниматься в завод, и дети их, коренные городские жители, будут читать Белинского и Гоголя в синих вагонах московской подземки и на гремящих в непрерывном движении эскалаторах. Вперед, вперед… Время, вперед! Что может сравниться с той верой, с той славой и той усталостью?
«Спешите жить…»
За стеной масленно похрустывает лифт. Хлопает дверь на этаже. «Это Игорь», — определяет Степан Петрович, прислушавшись. И точно, в передней щелкает замок.
Игорь давно живет отдельно, получил двухкомнатную квартиру, но часто приезжает к родителям, говорит: поработать. Забирается в свою комнату, где все по-старому, закрывает дверь, курит.
Последнее время он зачастил, и бдительный Степан Петрович решил, что молодые Кузяевы не иначе как вошли в полосу первых конфликтов. Совсем о ребенке не думают. Нарожали…
Игорь моет руки в ванной. Льется вода.
— Грехи наши… Не то смешно, что жена мужа бьет, а то смешно, что муж плачет, — вздыхает отец.
— Ты о чем, Степан Петрович? — шепотом спрашивает Анна Сергеевна.
— Да ни о чем, мать. Ни о чем. Так просто. Пусть сами разбираются, ты не лезь.
Игоря надо кормить. «Что у тебя, мама, сегодня? Азу. Отличненько. И чай завари, а…»
— Как дела, инженер? — спрашивает отец.
— Я не инженер, я ворон.
— Дуся ты, а не матрос, — говорит Анна Сергеевна ласково и печально и отправляется в кухню.
Разговор идет о заводских новостях. Степану Петровичу передает привет какой-то Сорокин. «А, Ферапонт Петрович… И ему кланяйся, когда встретишь, Ферапонту».
— Как у вас в корпусе?
— Да ничего вроде. Нормальненько.
— Завтра заеду. Макнамара ревет, что коммуникации ему не подвели.
— А он всегда ревет. У Медведева неприятности.
— Слушай, мать, — шепчет Степан Петрович, когда Игорь выходит в переднюю позвонить, — может, это все опасения. Спокойный он, может, помирился с Наташкой?