На следующий день чуть свет Кузяев отправился в подсобное хозяйство. Лил дождь, холодина стояла промозглая. Через двое суток по партийной мобилизации прибыли к нему семьсот рабочих. Заняли под жилье все жилые и нежилые постройки, овины в ход пошли, сараи. Разобрались по бригадам, как по взводам на фронте, начали уборку. И когда было трудно или вдруг леденело в груди от мысли, как там с мотором, и хотелось немедленно вернуться на завод, он вспоминал слова Ивана Алексеевича: «Машины мы для людей делаем». Золотые, между прочим, слова, и пусть они будут эпиграфом ко всем спорам.
— Директор Лихачев был прекрасным психологом — это факт бесспорный, и другого мнения тут быть не может, — вспоминал Степан Петрович. — Ехать в деревню на уборку картофеля он меня сравнительно легко уговорил, а вот как он из меня сделал строителя — это история внешне более драматическая, заслуживает внимания. Тысяча и одна ночь прямо-таки!
В конце сорок седьмого нежданно-негаданно помощник Лихачева Николай Савватеевич Баранов предложил Кузяеву возглавить на заводе жилищное строительство, и, само собой разумеется, Степан Петрович начал отбрыкиваться, сердился, прижимал руки к груди, говорил: «Я автомобилист…» А Николай Савватеевич наступал, настаивал, рисуя масштабы строительных работ и ту страшную неразбериху, форменную вакханалию, которая может возникнуть очень даже запросто, если дело возглавит неспособный человек. «Я автомобилист!» — последний раз напомнил Степан Петрович и, хлопнув дверью, пошел к Лихачеву.
— Иван Алексеевич…
— Вы только посмотрите на него! Кожа да кости, боже ты мой… Ты до чего себя довел, Степа, — воскликнул Лихачев, прижимая руки к груди, едва тот открыл директорскую дверь, обитую черной кожей, и так это искренне у него получилось, что Кузяеву захотелось взглянуть на себя в зеркало. Лихачев встал, усадил рядом с собой на диван и все сокрушался: — Это ж только посмотрите… это ж до чего себя люди работой доводят… и ведь не придет, помощи не попросит… мы Кузяевы, мы, елки-моталки, гордые… — Снял трубку, вызвал главного бухгалтера: — Кузяев у нас умирает.
Слышно было, как бухгалтер удивился: «Иван Алексеевич, да я ж его только что видал…»
— Ошибся. Умирает он. Выпиши-ка ему полтора оклада из моего фонда. На лечение. — Затем тут же позвонил в Совмин и тоже с грустью в голосе: — У меня старый работник заслуженный болен. Да, да, серьезно весьма. Нельзя ли для него путевочку в Кисловодск. И чтоб санаторий получше… Надо очень…
Конечно, уехал Степан Петрович в Кисловодск, отдохнул, поправился, возвращается домой, в тот же вечер звонок от директора — зайдите. Зашел в директорский кабинет с черной резной мебелью. Лихачев обнял:
— Живой?
— Живой.
— На сколько поправился?
— На шесть кг.
— Ты смотри, на полбарана! — Шесть килограммов было менее наглядно, чем полбарана, а Лихачев любил наглядность. — Вот ведь как удачно! Стоило, значит, тебя на курорт посылать. А теперь садись-ка и слушай. Мы тут решили, Степа, создать жилищно-строительное управление, а тебя начальником назначить.
— Иван Алексеевич, да я ж…
— Ничего, ничего… Поможем, подскажем, надо будет — накажем, и дело пойдет. Пойдет, Степа! Главное, не хнычь.
— Иван Алексеевич, но я же все-таки автомобилист…
— И я, Степушка, директором не родился, вот обида! А то б легко. Но надо. Война кончилась, фронтовики домой возвратились, которых пуля обошла, жизнь налаживать нужно. Устали люди. Красивой жизни хотят. На государственное дело тебя посылаем, а ты… В коммуналках жить надоело, отдельные квартиры нужны, надо, чтоб деревья во дворах, фонтаны там, чтоб на роялях люди играли…
— Когда приступать?
— А с завтрашнего дня и приступай с богом. Я ведь знал, что ты сознательный, согласишься, и приказ уж заготовил, да и подписал по-моему, чтоб стаж тебе шел без перерыва.
Так стал Степан Петрович, потомственный автомобилист, строителем и пребывал в данном звании без малого сорок годов, а история с его назначением кажется ему значительной, потому что в любых, даже самых сложных технических проблемах — он это за незыблемую аксиому держит — есть чисто человеческие аспекты.
20
Был душный московский вечер. Не вечер даже, а конец дня. Сумерки. Еще не зажигали огней. Под нами за балконной решеткой катил Волгоградский проспект. Внизу проносились автомобильные ветры, гудели двигатели, пришептывала пыльная резина. Там растекалась жара, за распахнутой балконной дверью, там гремел механический машинный ритм, зато у нас на двенадцатом этаже был полный сервис, покой и нега. Мы уже кончили спорить, мы остыли. Крутился большеголовый вентилятор, повсеместно именуемый подхалимом за то, что бездушно поворачивается то влево до упора, то вправо до упора. Игорь вынул из холодильника банку апельсинового сока, лоток с ледяными кубиками. Мы беседовали со вкусом — вполголоса, не торопясь. Русские люди и в самом деле странно устроены: на работе — о бабах, дома — о работе.