Меня водили по Уралмашу, гигантскому заводу, выросшему на пустом месте в рыжей заболоченной тайге на кочках, поросших брусникой и маслятами. Для меня не поднимали паровоза, чтоб я удивился, почувствовал мощь техники и потом подсчитывал, сколько раз можно опоясать земной шар продукцией предприятия. Уралмаш — уникальное машиностроение: шагающие экскаваторы, прокатные станы, буровые установки, во время войны — тяжелые танки КВ и самоходные артиллерийские установки, которые брали насквозь и «тигра», и «фердинанда», и любой другой танк второй мировой войны. Я не искал специально факта, который бы мог стать символом времени, выхваченным из потока ритмом дня. Но в цехе крупных узлов, где собирают детали для шагающих экскаваторов, исполинов десятиэтажного роста, выступал перед коллективом симфонический оркестр Свердловской филармонии. Дело даже не в том, что все скрипачи, трубачи, дирижер во фраке с потертыми локтями и крупная дама в бархатном платье с арфой поместились на расточном станке. Играли Чайковского, Пятую симфонию. И когда знакомые с детства звуки финала поплыли под сводами, закопченными электросваркой, пропахшими горелым маслом и окалиной, открылось что-то в душе, истина какая-то. Вспомнился разрушенный домик в Клину, фотографии военных лет…
Звучит музыка, защищенная уменьем и — ах простите, Игорь Степанович, XX век кончается! — производительностью труда, возможностью противопоставить чужой силе свою силу. Индекс национального уменья — уровень качества. Качества во всем!
Я помню свое послевоенное детство и то, как полетной походкой в лаковых штиблетах выходили на сцену фрачные конферансье. С астрой на груди, с готовой шуточкой, что-нибудь вроде: «Только что шел я на наш концерт — и вот вижу…» А зал уже заранее улыбался, потому что все эти усталые люди, прошедшие войну, голод, эвакуацию, живущие в коммунальных квартирах, видели в этом фрачном человеке счастливого выходца из другого мира, с неведомого острова, где тишь да гладь, где девушки в белых платьях из парашютного шелка танцуют вальсы Штрауса, а мужчины кушают пирожные эклер.
Оркестр играл Чайковского. Оркестр во фраках, слушатели в спецовках, но те и другие были рабочими людьми. И лица их были рабочие. Люди делали дело. И не было ни сюсюканья, ни улыбок заранее, авансом, все всё понимали. Надо, значит, надо! «Тиха, товарищи!»
Горели над крышами три голубые буквы «ЗИЛ», мы остановились у светофора, я сказал, кивнув в окно:
— Завтра на завод нужно.
— На ЗИЛе работаешь? — спросил таксист.
Мне захотелось соврать, я соврал:
— В сборочном корпусе. В АСК.
— Вкалывать приходится?
— Как везде.
— Ну, у вас там все по науке, — отметил таксист, и эта его скромная похвала заводу была мне приятна.
Я возвращался на свой завод. На завод, где я никогда не работал, но на мой. И эта осознанная вдруг причастность к заводу, к его судьбе удивила меня. Мне уже было не все равно, как там на ЗИЛе.
Извечное ли человеческое стремление к законченности сюжета, к логической его закольцованности, не знаю, что меня толкало, но мне захотелось пройти со Степаном Петровичем по новому корпусу, выросшему на Шестом дворе, где стояли мы в начале нашего знакомства и жаркий ветер гнал красную кирпичную пыль.
Чтоб попасть в автосборочный корпус, надо спуститься вниз в широкий туннель, облицованный белым кафелем, как подземный переход где-нибудь под шумной магистралью в столичном центре. Все такое же, только над головой вместо уличного шума — гул механизмов, приводящих в движение сложное хозяйство сборочного корпуса, и во время смены никаких прохожих нет. Ни попутчиков тебе, ни встречных. В белом кафельном мерцании гулко отдаются наши шаги.
В корпус можно войти и по верху, войти, так сказать, с улицы, но мы выбрали путь, каким идут сборщики на рабочие места, уже переодевшись. Лестница из туннеля круто взмывает вверх. Сначала на уровне взгляда возникают тонкие стойки перил, ноги сборщиков у конвейера — сандалии со стоптанными задниками, закапанные маслом кеды, эластичные носки… Еще шаг наверх, и возникает сразу весь корпус — огромное пространство, залитое дневным светом и наполненное всегда волнующими запахами нового. Новой эмали, новой неезженой резины, новой электроизоляции… За несколько мгновений до нас прошел кто-то свежевыбритый, и пахнет одеколоном и бодростью. Высоко над головой, вдоль конвейера, плывут, покачиваясь и бликуя, автомобильные кабины — голубые, зеленые, песочные; по направляющим скатываются вниз, упруго ударяя в пол, как мячики, автомобильные баллоны, тонко и надсадно взвизгивают электрические гайковерты. Закручивать гайки вручную нет никакой возможности. Это все равно что корову вручную доить. Дорого будет. Тянутся вдоль корпуса на полкилометра два стоечных конвейера, один — для сборки двухосных моделей, второй — трехосных.