Шоферы-отгонщики, сбившись в кучку, смотрят из-под руки, ждут своего номера.
Пьер Безухов едет посмотреть сражение и, может быть, самому принять участие. В белой шляпе он спускается с крутого холма. За спиной Можайск и краснокирпичный стрельчатый собор. Там благовестят. Колокольный звон далеко плывет над желтеющими осенними полями. Конец августа, а по новому стилю — начало сентября. На холм тяжело поднимается обоз с ранеными. Окровавленные повязки. Бледные лица, искаженные страданием. Возницы сурово сжимают губы. Лекарский помощник в скрипучей двуколке спит, и голова его мотается. Обессилел совсем. А вниз спускается на рысях под благовест эскадрон, с песенниками вперед, уже переодетый к бою во все чистое, при развернутом штандарте, и не хочет видеть ни смерти, ни страданий рядом, хотя идет на смерть. «Ах ты еж, перееж», — выводит запевала. Блестят серебряные трубы и ветер играет георгиевскими, анненскими, владимирскими темляками…
Мы много знаем о тех временах, об истории такой дорогой для нас. Над топким берегом речки Колочи ныне стоит сельмаг об один этаж, где проголодавшиеся туристы покупают пряники, в бутылках — можайское молоко и консервированную северную рыбу мойву в томате. Туристы дышат здоровым воздухом, дивятся тогдашнему обмундированию, развешенному в стеклянных витринах музея, и никто не задается вопросом: сколько пороху, сколько ядер и бомб подвезли на это поле, по мнению Толстого, ничем не отличающееся от прочих полей России? Сколько заводов работало, сколько обозов тянулось с Урала, из Москвы, из Питера, сколько арсеналов, провиантских складов, лабазов, амбаров сбили замки, летели чиновники на перекладных, чтоб 624 русских орудия весь день 26 августа 1812 года могли держать дуэль с 587 французскими? Сколько мастеровых людей вкалывало на этот день? Литейщиков, кузнецов, токарей, колесников, суконщиков по солдатским мундирам, шорников гужевых и гусарских с вывертом, сколько инженеров обеспечивало успех…
Не кукушка куковала, много ли жить стране, то первые гудки плыли над слободскими ее заводами, над дымной Тулой, над лесным Невьянском, над Петрозаводском… Слишком лакомый была она кус для соседей западных и соседей восточных, и давно бы сожрали ее за милую душу с морковкой и укропом, если б, кроме огорода, не имела она своих умельцев, не ковала брони, не вострила мечей с тех стародавних времен, когда орды кочевников, объедая кору с деревьев, докатывались до Константинополя. Каким масштабом мерить? В сто лет, в двести, в тысячу… Самолетная тень накрывает быковский лес, и дрожат в моих руках рисунки кружев, сохраненные с первозданных времен, выстраданные, защищенные, переданные в каждой черточке от бабушки — внучке, от мамы — доченьке, чтоб наряжалась она как положено, чтоб гордилась, что она русская, и детей рожала, которые в день великого испытания своей Родины готовы пролить кровь на том поле, ничем не отличающемся от всех других полей России, за счастье своей страны. И стоят перед глазами кружевные елочки, лошадки, глазастые добрые человечки с растопыренными руками, от мам, от бабушек к нам пришедшие…
Непрерывная шеренга грузовиков обрастает автомобильной плотью, зажигаются фары, ближний свет, дальний свет, мигают подфарники, проверяются тормоза, шипит сжатый воздух, хлопают дверцы, лица шоферов-отгонщиков, издали неясные, приобретают четкость. Новорожденные грузовики, рыча в сто с лишним своих лошадей, откатывают на сдачу, резко садятся на тормоза, встав впритирку к таким же точно своим близнецам.
Гудят моторы. Еще одна хлопает дверца. Выстрел. Пошел! Пошел! Пошел!
— Гоша, капот закрой! Гош…
— Товарищ Губарев, срочно позвоните…
А время гудит автомобильным мотором. Время рвет тормоза. «Спешите жить! Спешите жить! Спешите…»
Я возвращался домой. Голубые буквы горели над крышей за Автозаводским мостом. Там маячили трубы, уходили вниз, к реке, краснокирпичные прокопченные здания и дальше — современные бетонные корпуса — силуэт заводского района. Вечернее солнце полыхало в окнах. Я еще не знал, как там с изобретением Яковлева, что будет, признают его оригинальным, не признают. Непригодным оно окажется или совершит переворот, войдет в жизнь, встанет на конвейер в массовое, поточное — никак не иначе! — современное производство, в работу для всех и каждого. И была радость возвращения, радость приезда, радость тихого вечера, тебе принадлежащего, и к тому — чувство приобщенности к большому движению. Жизнь не стояла на месте. Она менялась. Я почувствовал быстролетность и направленность ее неукоснительного движения.