Помню, в армии наш старшина, прохаживаясь руки за спину, учил перед строем; «Кто умеет командовать, тот умеет подчиняться!» Если исходить из этой четкой сентенции, со мной все ясно: ни подчиняться, ни командовать я не умею.
— Ты взбрыкиваешь, — подумав, определяет Игорь. Но он тоже не умеет командовать, он суетится, поэтому мучается, переживает, борется в себе — он начальником должен быть, но все равно — кому дано? — победить своей натуры не может. Бывало, начнет строго, серьезно, как положено, решив дома, что хватит миндальничать, — нельзя коллектив распускать! — а потом заулыбается, всю его серьезность как смыло, он со всеми друг, приятель, ему интересно: «Алка, ты чего, старуха, хмурая?», «Генка, давай потреплемся!» — сам готов все сделать, сбегать, проверить, подписать, ну разве можно такому начальнику подчиняться? Да мы ж ему на голову… Он — слово, ему — десять. Он — десять, ему — сто!
— Руководить, — он вздыхает, — это как нравиться женщинам. Я лично никогда не нравился. Во мне тайны нет.
— Я думал, тебя такие глупости и не интересуют.
— Сейчас верно — меньше, а раньше чего уж, интересовали, — стыдливо признается он.
И это его неожиданное откровение заставляет меня задуматься. Я задумываюсь и понимаю, что мое тихое желание оставаться в рядовых предопределено. Не вчера и не сегодня. У меня точная дата. Раннее утро. Я иду на экзамен в четвертом классе. Во дворе нашего московского дома на Сретенском бульваре гулкая тишина. Мои шаги далеко слышно. Дворничиха тетя Поля из резиновой черной кишки поливает деревья. Брызги летят у нее из-под руки. Встает солнце. Верхние этажи освещены, ярко горят окна, а внизу темно и зябко. Тогда в четвертом классе экзамены были письменные и устные. Правильно, между прочим. И вот я иду на экзамен и все знаю. Мне бы самый трудный билет! Я готов!
Потом у меня будет много экзаменов — в школе, в полковой школе, в университете, права шоферские я получал, три раза ездил на Подкопаевский, но всего я уже никогда не знал. Мне не хватало времени. Последней ночи перед экзаменом не хватало. Я ленился. Мне было неинтересно, скучно или какие-то другие причины находились, вступали в действие, но вот выдалось мне одно такое утро, когда я все знал, и, может быть потому, вся моя жизнь приобрела иное направление.
Мама выгладила мне рубашку с длинными рукавами, как у взрослого. Рубашка висела на спинке стула у моей кровати и была еще теплая, когда я ее надевал. На мне шелковый красный галстук, тоже выглаженный, и маленького чернильного пятнышка на одном хвосте почти не заметно. У меня в рукавах запонки, как у папы. Я причесан, приглажен щеткой, во мне клокочет нетерпение, я нахожусь в состоянии абсолютной готовности. Ни с чем не сравнимое чувство, которого я уже никогда больше не испытаю. Но, пережив его однажды, я не хочу командовать. Мне понятен римский диктатор Сулла, который уверял, что тот, кто вырастит и попробует огурцы со своего огорода, тот уже никогда не захочет быть диктатором. (Это он удалился в провинцию от многотрудных государственных дел, был стар и болен. Все римляне были больны: они ели на свинцовой посуде и пили воду, подававшуюся по водопроводу, который сработали их рабы из свинцовых труб.) И совсем не в ответственности дело, это Игорь не прав, нам с Суллой не хочется вдруг или вновь оказаться на уровне, где слишком многое зависит от случая, от удачи, от того, как на тебя посмотрят, как ты посмотришь, от спортивного счастья, — это, если относиться к жизни с молодецким восторгом, допуская прессинг по всему полю; или от стечения совсем не зависящих от нас обстоятельств, если быть угрюмым пессимистом. Зачем? «Мою лопату от меня никто не отымет», — сказал мне мой шеф в мокром рудничном забое на большой-пребольшой глубине от поверхности, где мы присутствовали на испытаниях подземного автопогрузчика. Вся обстановка на него подействовала: мы оба в касках, сверху течет, ночь кромешная, только огни шахтерских ламп лучисто расплываются вдали… А накануне по институту распространились слухи, что Игоря забирают в министерство на очень высокий пост. Я спросил его: так ли это? Он ответил. Мне тогда показалось, я подумал, что у него тоже было свое утро, когда он первый раз понял, как это здорово все знать.
Однажды мы разоткровенничались. Представился случай. Устраивали легкий институтский сабантуй, среднее между банкетом и просто встречей в нерабочее время, разумеется, в складчину.
Тогда заместителем директора был у нас некто Виктор Александрович, большой специалист по таким вопросам. Он говорил, что коллектив надо сплачивать. Само собой, сплачивание предполагало присутствие горячительных напитков, коих Виктор Александрович был большой любитель. Кончил он плохо, но об этом чуть позже. Он считал, что просто так, без этого самого никакой откровенности не бывает, зато когда это самое, то все по корешам и коллектив сплачивается. У него несколько дружков было, последователей и пропагандистов его метода, так что, бывало, Виктор Александрович нетвердой походкой ходил по институтским коридорам с утра тепленький, громким голосом делал замечания уборщицам, чтоб содержали свои участки в санитарном состоянии, махал руками, гонял электриков, если обнаруживал, что где-нибудь в туалете не горит лампа, короче — генерировал энергичную деятельность.