— Идет и плачет.
— Может, и плачет, но идет. Ни остановиться, ни свернуть он не может. Новое дело надо начинать широко и смело, а не то чтобы исподтишка. Как бы оно не промахнуться. Пятак жалеючи по-крестьянски, будто машина из пирогов сделана, калачом заперта, блином прикрыта.
По Мясницкой гремят трамваи, вверх — к Красным воротам, и вниз — к Лубянской площади. Пахнет жареным тестом из пышечной «Поляков и Константин», там над дверью подтаивает снег и, спрятанная в стеклянный белый шар, горит неяркая электрическая лампочка, а на углу Фуркасовского в витрине зеленым по золоту сообщается о регулярных полетах в Кенигсберг.
— Садись, Николай Романович, будем пить чай.
— Человек за рулем анонимен. Он проехал, и я не увидел его лица. Он одно целое со своей машиной. На это время понадобится, чтоб осознать двуединство нерасторжимое: человек — машина. А у нас жеребенок с паровозом наперегонки бегает, мы в турбине душу хотим увидеть. Нет у нее души! Коэффициент полезного действия у нее есть. Из этого исходить надо.
— Осознаем.
Двадцать третий год. ВТУ РККА, ЦУМТ НКПС, ЦУГАЗ, Автотрест, автомобили, автомобили, автомобильные проблемы… Там начало, или раньше надо заглядывать?
Итого, их пять. Кауров, Луцык, Фертиков, Яхневич, Горбунова.
Яхневич? Это какой же Яхневич, вдруг озадачило меня. Не тот ли это Яхневич, бодрый тип с рыжими ресницами, который полез знакомиться, когда я стоял с доцентом Горкиным и мы разговаривали о Яковлеве? Да я ж ведь его знаю! Мы виделись. Именно так получается в современном научно-исследовательском учреждении: сотрудники встречаются в коридорах, как прохожие на улицах! То ли знакомы, то ли незнакомы. Лицо знакомое! А с какой, спрашивается, стати ему так срочно понадобилось со мной побеседовать? Что-то тут не так! Слишком много получалось совпадений, и с самого начала сюжет выстраивался: два письма, оба в общем-то об одном. Вместе учились. Умер. Украли. Концы в воду… Какая-то догадка у меня забрезжила. Не так тут что-то! «Ну да, конечно, — говорил потом' Игорь, — ты у нас ясновидец. Ты у нас понял. А я не понял. И честно говорю — не понял. Ну и что?»
Было полседьмого. Я вошел к Игорю. Он ходил по своему кабинету весь в нетерпении. Кивнул: «Садись». Позвонил вниз дежурной вахтерше, предупредил со всей серьезностью, что к нему должен подойти товарищ, профессор самых главных наук, ему надо вежливо сказать, что его ждут в 423-й комнате на четвертом этаже.
— А то, понимаешь, сидят там и будто немые, спроси — не ответят, и это у нас, где с утра до вечера слоняется по коридорам разный народ. Бу-лы-ков его фамилия, — он в трубку крикнул. — Да, да. Не ба, а бу. Бу!
— Ну я и говорю «бу». Тут записано, Булыков, — ответили ему.
— Спасибо. Записано у нее. Потом окажется, «Иванов» записано и никто не спрашивал. Работнички кругом.
Я его успокоил:
— Позвонит твой Олег Николаевич снизу, если что. Никуда не денется.
И так мы ждем до полвосьмого. Сидим, не зажигая света. Курим, беседуем ни о чем. Ровно час.
Булыков не пришел.
5
У старшего Горбунова было две мечты, и обе сбылись. Он нечасто рассказывал, но в семье знали, что в конце войны, зимой стоял их автобат в Прибалтике на берегу тихой реки Даугавы.
Собрались как-то товарищи в увольнительную, «додж — три четверти» им дали туда и назад, и поехали они весело, все вместе, в город Даугавпилс.
Там на площади сделали построение, сверили часы и разошлись по двое, по трое в разные стороны.
Вообще-то Горбунов хотел на море, но фактически по здоровью не прошел, служил водителем всю войну на «пятом-зисé».
И вот в том Даугавпилсе, в маленьком ресторанчике, куда зашел он вместе с одним шоферюгой, Митькой Козловым, на полукруглую эстраду, голым плечом раздвинув занавес, вышла женщина с тяжелым аккордеоном на ремнях. Она встряхнула головой, отбросив назад мягкие янтарные волосы, заиграла:
Иван Горбунов, отодвинув от себя кружку с пивом, стал слушать. За соседним столиком офицеры-летчики, летуны, подпевали нестройно: