Нику стало неловко. Уж слишком сильно напоминали слова Генри его собственные недавние мысли.
– Я не говорю, что ты сделал это сознательно. И не претендую на то, чтобы ты это признал. Но давай предположим, что я прав. Давай представим, что у тебя действительно возникли проблемы… ну, я не знаю… скажем, проблемы с Сэмми. И вы оба не можете решить их и поэтому обратились ко мне за… помощью. Тогда прежде всего ты должен рассказать мне, что же не так.
Ник покачал головой и попытался отвернуться.
– Давай оставим это, Генри.
Но Генри схватил его за плечо и развернул к себе, чуть не расплескав при этом содержимое обоих стаканов. Генри поставил свой на стол.
– Нет! – воскликнул он. – Не оставим. Слишком многие вещи пришлось мне оставить за долгие годы, вещи, о которых я жалел, вещи, которых… нет.
У Ника снова защипало глаза. Он быстро заморгал, но это не помогало.
Генри сжимал руки Ника, лицо его выражало нетерпение, в глазах застыли горе и боль.
– Мы оба столько лет обижали друг друга, что, возможно, сейчас уже слишком поздно. Но для вас с Сэмми ничего еще не поздно. Черт побери, Ник, что бы там ни было между вами, выясни это недоразумение, исправь его! Не дай ему породить годы горечи и слез, как сделали это мы. Не бросайся словами, как делал это я, – обидными словами, которые вовсе не выражают твоих мыслей. Возьми их обратно, пока не поздно.
Ник стряхнул руки Генри. Он никак не мог проглотить комок, застрявший в горле, но тем не менее умудрился выдавить:
– А что заставляет тебя думать, будто я сказал такое, чего не хотел говорить?
Плечи Генри опустились, он горько улыбнулся.
– Потому что это и есть семейная традиция. Нас обижают, и мы платим тем, что говорим то, чего не думаем, лишь бы обидеть собеседника. Я научился этому у твоей матери, а ты – у меня.
Стакан в руках Ника вдруг задрожал. Поставив его на стол, Ник до боли сжал пальцы, пытаясь побороть нараставшую боль.
– И что же ты сам сказал такого, чего не думал? – спросил он.
– Что я… – Генри глубоко вздохнул, закрыл глаза, затем снова открыл их и посмотрел на Ника. – Что я никогда больше не хочу слышать, как ты называешь меня отцом.
Сердце Ника сжалось от боли. Комната поплыла перед глазами. Он схватился за угол бара, чтобы не упасть. Ник не ожидал, что Генри ответит. И тем более не ожидал он подобных слов. За все годы их отчуждения ни во время споров, когда они говорили друг другу грубые слова, ни во время коротких перемирий они ни разу прямо не касались событий того вечера. Словно разговор о нем нарушил бы законы их вражды.
Теперь Ник понимал, почему они этого избегали. Одно дело думать о том дне, как о дне, когда рухнул мир, в котором ты жил, и совсем другое – вспоминать каждое слово, каждую слезу, скатившуюся по щеке… Но услышать, как эти слова снова звучат вслух, было бы совсем невыносимо. Ник зажмурил глаза и попытался избавиться от нахлынувшей на него боли. Голос, который вырвался наконец из его груди, звучал хрипло и казался грубым.
– Ты так и думал, как сказал тогда, и прекрасно это знаешь.
– Нет! – закричал Генри. – Уже произнося эти слова, я знал, что так не думаю. Тысячи раз с тех пор хотел я забрать их обратно, но…
– Но что?
– Мне мешала гордость. Казалось, проще продолжать мучить нас обоих, чем признать, что я был не прав.
– Не прав? А в чем же ты был не прав? Кем я был для тебя? Незаконнорожденным подкидышем.
– Кем ты был? – снова закричал Генри. – Ты был лучшей частью меня, сыном, которого я растил семнадцать лет. Ты олицетворял все радостное и светлое, все хорошее, что было в моей жизни. Ты был моим будущим. До той минуты, когда твоя мать… черт возьми, Ник, ты был моим сыном!
– А потом я перестал им быть.
– Перестал? А разве ты не мой сын?
Ник удивленно уставился на Генри.
– Что ты хочешь этим сказать?
Генри схватил его за руки.
– Какая разница, от чьего семени ты произошел? Ты был моим сыном семнадцать лет. Если я и не зачал тебя…
– Если?!
– Да, если, черт побери! – Генри все крепче сжимал его руки. – Подумай, Ник, а что, если все это неправда? Если твоя мать солгала?
Ник освободил руки и отвернулся.
– Она не солгала, и ты знаешь это.
– Я не знаю этого. Я никогда не знал этого. Она могла солгать, и если она это сделала, то это было самой отвратительной шуткой в ее жизни.
Ник повернулся и покачал головой.
– Но зачем ей надо было это делать?
Генри вздохнул.
– А ты помнишь что-нибудь еще из сказанного в тот вечер?
– Нет. Помню только, что мать из-за чего-то сильно разозлилась. Но она ведь все время из-за чего-то злилась.
– А ты не помнишь, из-за чего она пришла в ярость в тот раз?
– Нет. А разве это имеет значение?
– Не знаю, – сказал Генри. – Может быть. Ты знал, что мать уже носила тебя под сердцем, когда мы поженились?
Ник удивленно закатил глаза.
– О Боже, еще одна страшная семейная тайна! Как будто одной не было более чем достаточно.
Генри пропустил слова Ника мимо ушей.
– Я женился на ней не потому, что она забеременела. Я женился потому, что хотел этого. Я с ума сходил по твоей матери. – Генри улыбнулся. – Она была такая красивая!
Ник стал наблюдать за кубиком льда, тающим в его бокале.
– Я помню.
– Однако, – продолжал Генри, – когда тебе было года два или три, твоя мать вдруг поняла, что супружество и материнство не совсем то, о чем она думала, выходя замуж. Фирма была тогда совсем небольшим предприятием, и у нас вечно не хватало денег. Меня почти все время не было дома.
Генри с философским видом пожал плечами и продолжал:
– Мать твоя уставала, становилась раздражительной и наконец поняла, что с нее хватит. Сказала, что хочет развестись. Я сказал, что, если она действительно хочет уйти, я не стану ей препятствовать, но не позволю забрать с собой тебя. Думаю, она никогда не простила мне этого. Вот тогда-то, я думаю, твоя мать и начала меня ненавидеть. Как бы то ни было, она осталась. Потому что любила тебя.
Ник фыркнул.
Генри налил себе еще немного бурбона.
– Я тоже мало что сделал, чтобы исправить положение. Я был женат на своей работе в большей степени, чем на твоей матери. Но ты… ты был моим другом, моим любимцем. Ты везде ходил со мной. Боже, о чем я только думал тогда? – Генри провел рукой по седеющим волосам.
Ник внимательно слушал воспоминания Генри о том, насколько они были близки. Генри вспоминал такие вещи, которых Ник и не замечал, а если замечал, то старался не обращать внимания. С годами, когда самолеты начали интересовать ребенка больше, чем еда и игры, мать все больше ревновала Ника к отцу, и не без оснований.
– Когда я сказал ей, что учу тебя летать, это было выше ее сил. Именно тогда она и сказала, что уходит, что я могу ни с кем больше тебя не делить, если только захочу. А после этого выпалила свою убийственную новость.
Ник был благодарен Генри за то, что он не произнес вслух слова, прозвучавшие в тот вечер.
– Итак, она могла соврать. Она была в ярости, она могла солгать просто для того, чтобы причинить нам боль. Все эти годы мы с тобой предпочитали верить, что мать семнадцать лет хранила тайну, а потом открыла ее. Но разве не могло быть иначе? Что все семнадцать лет были правдой и лишь один последний вечер – ложью. Если бы она не ушла от нас, не свалилась с той чертовой горы, пытаясь произвести впечатление на своего инструктора, мы могли бы спросить ее об этом.
Ник хорошо помнил ту боль, которую причинило ему известие о гибели матери. Это было на последнем курсе университета. Боль смешивалась с чувством вины, с ощущением собственного предательства. Ник прогнал от себя эти воспоминания.
– А если мать все же не солгала?
Только послушай себя, ты, дурак!
Ведь он даже не стал спорить с бредовыми фантазиями Генри. Неужели ему так сильно хочется вернуть себе отца, что он готов схватиться даже за такую тоненькую соломинку?