— Что рассказывал?
— Истории разные, — Ира вытащила из сумки завёрнутый в тряпицу сыр и разломила кусок на две не слишком равные части. — А там как?
Ярослав помрачнел. Он вытащил из ножен нож, прокалил его в пламени, тщательно вытер и принялся сосредоточенно нарезать предназначенный к ужину кусок сыра, словно в мире не было занятия важнее.
— Туманницы, — осторожно сказал наконец Зарецкий. — Много. Голодные.
— Они ещё там? — испуганно ахнула Ира.
— Нет, конечно. Наелись и разбежались, — с отвращением бросил Ярослав. — Идеальное преступление.
— Это опять Ергол?
— Не зови его по имени, пожалуйста. Перенервничаешь — услышит, — Ярослав сложил нарезанный сыр в пустую плошку и занялся хлебом. — Хватит страшных сказок на ночь. Самочувствие как?
— Порядок, — Ира взяла у него всё ещё мягкий ломоть и положила сверху кусочек сыра. — У костра очень тепло.
— Хорошо.
Резко пахнущий сыр казался лучшим в мире деликатесом. Ярослав как-то раз пошутил, что к их изысканной ежевечерней трапезе не хватает только белого вина. Воздух пах влажной землёй, хвоей и дымом; под шатром мохнатых еловых ветвей было почти уютно. Ира покладисто сгрызла свою порцию, завернулась в высохший у костра тёплый плащ и уселась на сооружённой из лапника лежанке. Теперь, когда отпустила тревога, её понемногу начинало клонить в сон.
— На рассвете подъём, — сообщил Ярослав. Он ополоснул из фляги опустевшую плошку, убрал в сумку остатки припасов и опустился на колени рядом с Ирой; горячие пальцы коснулись её виска, скользнули вдоль щеки к бьющейся на шее жилке. — Ночью будет холодно. Ложись поближе к огню.
Она не сразу поняла смысл слов. Спохватилась, подгребла еловые лапы, придвинулась к костру. В этих его прикосновениях не больше нежности, чем в медицинской инъекции. Пройдут последние симптомы, оставшиеся после общения с тенью — и нужда в них вовсе отпадёт… Ира поплотнее стянула у горла плащ и закрыла глаза. Надо попытаться выспаться. Может быть, уже завтра всё кончится. Или послезавтра. Ну, в крайнем случае, через два дня…
…Среди еловых ветвей клубится мрак. Тяжёлые лапы сонно покачиваются безо всякого сквозняка, цепляются за волосы, преграждают путь. Босые ноги тонут в мёртвой рыжей хвое. Стылый воздух лишь зря царапает лёгкие; дышать им — всё равно что пить кислоту. Серые стволы нехотя расступаются, чтобы смениться точно такими же. Ни лучика света, естественного или рукотворного. Крик о помощи застревает в горле. Нельзя кричать. Нельзя подавать голос. Всё равно никого рядом нет.
Пытаться бежать — самоубийственно, шагать спокойно никак не выходит. Нижние ветви елей колышутся над самой головой, иногда хлещут в лицо смолистыми иголками. Исполинские, в несколько обхватов стволы подступают с обеих сторон; узловатые корни бугрятся под палой хвоей, как вены под кожей. Чаща равнодушна; она не жаждет убить — ей попросту всё равно.
Изогнутые жерди, похожие не то на рыбьи кости, не то на длинные тонкие клыки, торчат из земли меж еловых стволов. Тусклые ленты безжизненно свисают с заострённых верхушек. Столбы такие же непомерно высокие, как и деревья; растрёпанные кончики лент виднеются далеко над головой — не дотянуться. Это и не нужно. Сама изгородь означает спасение. Кто-то обязательно придёт на помощь. Надо остановиться и подождать. Просто подождать…
Ничего не меняется. Сколько часов, дней, лет так прошло — чёрт его знает. Всё так же лениво покачивают лапами ели, безучастно висят выцветшие ленты, никуда не отступает ночной мрак. Только дышать становится всё труднее, а холод пробирается всё глубже под лёгкое платьице. Нужно позвать на помощь, срочно; так, как учили… Из горла вырывается только невнятный хрип, тоненький, будто детский. Это ничего, есть другой способ, надёжный… Пальцы вслепую шарят у шеи, под цветастым воротничком. Там ничего нет.
Слёзы стынут в глазах, горькие и бессильные. Крохотные шаги не приближают к виднеющимся вдали еловым стволам, словно поляна зачарована, словно вся она — морок посреди морока. Прошло уже много часов. Никто не спасёт. Никто не найдёт. Сесть и ждать, пока холод возьмёт своё? Нет, так слишком страшно…
Тёплая вспышка в груди разгоняет кровь в жилах. Света не видно, нет на шее серебряной цепочки, но там, где она должна быть, поселилась невесть откуда взявшаяся огненная искра, беспокойная, зовущая. Нужно бежать туда, куда она манит — вот только как? Шаг вперёд, шаг вправо — всё не то. Серый морок вокруг только мешает, но стоит закрыть глаза, и голубые искры ослепительно вспыхивают во тьме. Одна — на груди, и ещё одна — неимоверно далеко, а может быть, совсем рядом. На несколько мгновений показалось, будто весь мир вокруг охвачен пламенем — нет, залит ослепительным солнечным светом, в котором стремительно тают жалкие ошмётки недобрых чар. Идти теперь легко; гигантских елей больше нет, они не могут преградить путь. Нет и холода. Совсем нет. Он ушёл без следа, побеждённый силой небывало могущественной, много большей, чем те бледные её отголоски, что люди зовут волшбой…
Пахнущий дымом воздух наполнил лёгкие — так, что закружилась голова и запершило в горле. Ира приоткрыла слезящиеся глаза; остро сверкающие синие искры никуда не пропали. Одна, неистово разбрызгивающая свет, источающая тревожное тепло — на груди. Вторая — близко, почти перед глазами; её сияние сочится сквозь пальцы, судорожно сжимающие крохотный амулет. Сердце всё ещё колотится, как сумасшедшее. Всего лишь очередной кошмар. Всего лишь кошмар…
— Слышишь меня?
Совсем рядом — встревоженное, побледневшее лицо. Кивнуть не выйдет, только медленно закрыть и открыть глаза. Ярослав выдохнул и отпустил амулет; синие искры тут же погасли. Их стало немного жаль. Осторожное прикосновение к виску — дольше, чем обычно; значит, дело плохо… Он придержал её за плечи, словно больного, которому нельзя позволять ложиться. К губам настойчиво прижалось деревянное горлышко фляжки.
— Пей. Нужно.
Ира послушно глотнула пахнущей железом прохладной воды. Рядом весело плясало пламя; его тепла не хватило, чтобы прогнать убийственный сон. Ночью холодно… Даже возле огня…
— Не засыпай, пожалуйста, — в тихом голосе сквозит беспокойство. — До полуночи. Пока нельзя.
Да и не тянет. Там, за тонкой вуалью сна — медленно растворяющийся в небытии жуткий морок. Здесь — согретый костром воздух, спасительный свет и человек, без которого она уже была бы мертва. Пару десятков раз. Ярослав осторожно привлёк её к себе, согревая теплом своего тела. Ира опустила тяжёлую голову ему на плечо. Завтра пусть будет, что будет. Сейчас можно…
— Не засыпай!
«Не нарушайте процедуру!..» Воспоминание, кажется, из прошлой жизни, такое теперь далёкое и странно счастливое. Со второй попытки получается выдавить из пересохшего горла что-то осмысленное; голос слушается нехотя, звучит хрипло и незнакомо.
— Не… не буду, — этого мало. Ещё одно усилие над собой; на сей раз выходит проще: — Спасибо…
— Береги силы, — его пальцы рассеянно поглаживают её висок; жаркие искры жизненной силы уже почти не вспыхивают на тёплой коже. — Теперь всё в порядке. Только сейчас не засни…
Он отвёл с её взмокшего лба влажные прядки волос, пристально вгляделся ей в лицо. Месяц тому назад она несказанно удивилась бы, что он умеет смотреть вот так, участливо, ласково… Месяц назад он и не позволил бы себе подобного.
— Слава, — прошептала она, не в силах сладить с голосом, — ты…
— Я люблю тебя, — просто сказал он и усмехнулся: — До сих пор думал, что безнадёжно.
Сердце пропустило удар. Ярослав улыбался; в тёплых карих глазах отблёскивало неугомонное призрачное пламя. Ира протянула руку, несмело коснулась его щеки, заросшей колючей тёмной щетиной. Движение дорого ей далось; Ярослав поймал её ослабевшую ладонь, мягко сжал в своей. Склонившись к ней, он бережно коснулся губами её губ; сперва осторожно, словно боясь навредить, затем — уверенно и властно. Кажется, и он, и она позволили себе забыться; ослепительные, обжигающие мгновения вспыхивали и таяли, как искры над костром, и они совершенно точно не были сном.
— Ты опять меня спас, — прошептала Ира, прислушиваясь к торопливому стуку чужого сердца. — Ты только и делаешь, что меня спасаешь.