Неоспоримым фактом является то, что промышленная система могла работать до тех пор, пока существовал запас двигавшей ее творческой психической энергии, и эту-то движущую силу до сих пор обеспечивал средний класс. Следовательно, основным вопросом, по-видимому, является вопрос о том, существует ли какой-либо альтернативный источник психической энергии, способный служить тем же самым экономическим целям, из которого вестернизированный мир мог бы черпать, если бы энергия среднего класса разрядилась или была направлена в другое русло. Если практическая альтернатива в пределах досягаемости, то мир мог бы позволить себе хладнокровно ожидать кончину капиталистической системы. Однако если такой альтернативы нет, то тогда перспектива неутешительна. Если механизация означает регламентацию и если регламентация вынимает дух у промышленного рабочего класса, а впоследствии и у среднего класса, то возможно ли человеческими руками управлять всемогущей машиной безнаказанно?
3. Альтернативные подходы к социальной гармонии
К социальной проблеме, с которой столкнулось человечество, можно подойти с различных углов зрения в разных странах. Один подход был осуществлен в Северной Америке, другой — в Советском Союзе, третий — в Западной Европе.
Североамериканский подход вдохновлялся идеалом создания «земного рая» в Новом Свете, и этот «рай земной» должен был основываться на системе частного предпринимательства, жизнеспособность которой, как верили северные американцы (включая сюда наравне с жителями Соединенных Штатов и англоязычных канадцев), они могут поддерживать — какова бы ни была ее судьба в других местах — путем поднятия экономического и социального уровней рабочего класса до уровня среднего класса, тем самым противодействуя тому, что мы описали в предыдущем параграфе как естественные психологические следствия промышленной механизации. Это была вдохновляющая, хотя, возможно, слишком простая вера, основанная, так сказать, на множестве иллюзий, которые в конечном счете можно свести к основной иллюзии изоляционизма. Новый Свет не был столь «новым», как желали бы его поклонники. Человеческая натура, включающая в себя первородный грех, пересекла Атлантику вместе с первыми эмигрантами и со всеми их наследниками. Даже в XIX в., когда изоляционизм казался достижимым в политическом плане, этот «земной рай» содержал в себе множество змеев, и по мере того как наступал XX в. и закрывал собою предыдущее столетие, становилось все более и более ясно, что двойственность двух миров — Старого и Нового Света — была теорией, которая не соответствовала фактам. Человеческий род весь находился в одной лодке, и философия жизни, которая не могла быть применимой ко всему человеческому роду, в общем не могла быть применимой и к любой из его частей.
Русский подход к проблеме классовой борьбы вдохновлялся, подобно американскому, идеалом создания «земного рая» и, подобно американскому, принял форму политики освобождения от классового конфликта путем устранения классовых различий. Однако на этом сходство заканчивается. Если американцы пытались ассимилировать промышленный рабочий класс в среднем классе, то русские ликвидировали средний класс и запретили всякую свободу частного предпринимательства не только для капиталистов, но также и для профсоюзов.
В политике коммунистической России были серьезные достоинства, которых западные соперники Советского Союза не могли не учитывать. Первым и самым большим из этих ценных качеств был этос самого коммунизма. В конечном итоге эта идеология могла оказаться неудовлетворительной заменой религии, но на первое время она предлагала всякому, чей дом был пуст, ничтожен или неукрашен, незамедлительное удовлетворение одной из глубочайших религиозных потребностей человека, предлагая ему цель, превосходящую его ничтожные личные цели. Миссия по обращению мира в коммунизм была более оживленной, чем миссия по сохранению для мира права извлекать выгоду или права бастовать. «Святая Русь» была более воодушевляющим боевым кличем, чем «счастливая Америка».
Другим серьезным преимуществом русского подхода было то, что географическое положение России делало невозможным для русских питать иллюзию изоляционизма. Россия не имела «естественных границ». Кроме того, марксизм, проповедуемый из Кремля, выступил с убедительным обращением к мировому крестьянству от Китая до Перу и от Мексики до тропической Африки. В своей социально-экономической ситуации Россия имела гораздо большее сходство, нежели Соединенные Штаты, с угнетенными тремя четвертями человеческого рода, за преданность которых соревновались две державы. Россия могла заявлять (при внешнем правдоподобии этих слов), что она освободилась путем собственных усилий и освободит весь остальной мировой пролетариат благодаря своему примеру. Часть этого пролетариата проживала в самих Соединенных Штатах, и беспокойство по поводу действенности этого марксистского призыва было нескрываемым, а в некоторых своих проявлениях — прямо истеричным. Западноевропейский подход к решению проблемы классового конфликта — подход, который заметнее всего проявился в Великобритании и скандинавских странах, — отличался от американского и русского тем, что был менее доктринерским, чем оба эти подхода. В странах, которые теряли власть и богатство, уходившее к возвышающимся гигантам на окраинах западного мира, в то самое время, когда их собственные промышленные рабочие требовали «нового курса» [747], явно было невозможно западноевропейскому среднему классу следовать за североамериканским средним классом, предлагая рабочему классу двумя руками удобства своего уровня жизни и обилие возможностей для удовлетворения личных амбиций. Еще более нереально было предлагать западноевропейскому рабочему классу «смирительную рубашку» тоталитарного режима. Соответственно, нынешний англо-скандинавский подход явился попыткой найти средний путь, экспериментируя в области сочетания частного предпринимательства с государственным регламентированием в интересах социальной справедливости. Это была политика, которую часто идентифицируют с «социализмом» — термином, являющимся похвальным в устах его британских почитателей, тогда как в устах его американских критиков он был умаляющим. Что касается британской системы «государства всеобщего благосостояния», то она была построена постепенно и не догматически благодаря законодательному вкладу всех политических партий.
4. Возможная цена социальной справедливости
Социальная жизнь невозможна для человека без некоторой меры его личной свободы и социальной справедливости. Личная свобода является необходимым условием для всякого человеческого достижения — доброго или злого, тогда как социальная справедливость является прекрасным правилом игры человеческих отношений. Неограниченная личная свобода ставит слабейших в безвыходное положение, а социальная справедливость не может быть приведена в действие без подавления свободы, без которой человеческая натура не может быть творческой. Все известные конституции обществ располагались где-то между двумя этими теоретическими крайностями. В действующих Конституциях Советского Союза и Соединенных Штатов, например, элементы личной свободы и социальной справедливости комбинировались в различных отношениях. А в вестернизированном мире середины XX в. эта смесь, какой бы она ни была, неизменно носила название «демократии», поскольку этот термин, отысканный в эллинском политическом словаре (где он часто использовался в уничижительном смысле), теперь стал обязательным тайным паролем для каждого уважающего себя политического алхимика.
Использованный таким образом термин «демократия» был просто дымовой завесой для маскировки реального конфликта между идеалами свободы и равенства. Единственное подлинное примирение этих конфликтующих идеалов можно было найти в промежуточном идеале братства. И если бы спасение человека зависело от его перспектив по переносу этого высшего идеала в реальность, то он обнаружил бы, что изобретательность политика не зашла далеко, поскольку достижение братства будет находиться вне досягаемости людей до тех пор, пока они будут полагаться исключительно на свои силы. Братство человека происходит от отцовства Бога.
747