Лицам прочих классов предоставлено было на волю пользоваться привилегиею духовенства или оставить ее без употребления; в последнем случае суд приговаривал подсудимого к смертной казни за самое легкое преступление. Очевидно, что не могло не быть недостатка в таких случаях, в которых обвиняемый не пользовался привилегиею, хотя имел на это право; и очевидно также, что эти случаи упадали на долю неимущего человека, которому недоступно образование, а следовательно, и знание законов, особенно таких запутанных, как английские, и который не в состоянии нанять для себя защитника. Криминалисты не раз останавливались над расточительностью английских законов на смертную казнь и старались отыскать причину ее. Юлиус, известный тюрьмовед, приписывал эту жестокость влиянию норманнов, перенесших в завоеванную ими Англию свои варварские обычаи. По мнению Миттермайера, она обязана своим происхождением междоусобным войнам, политическим переворотам, перемене династий, борьбе партий. Наш покойный Богородский объяснял это явление характером англичан, чрезвычайно упорно держащихся старины и делающих перемены с величайшею медленностью. Не гораздо ли будет справедливее видеть причину этой жестокости в устройстве английского общества; те классы этого общества, в руках которых сосредоточивались управление и суд, будучи избавлены от смертной казни, легко расточали ее преступникам из других классов за мелкие вины, потому что сами не боялись когда-нибудь ей подвергнуться. И в самом деле, по мере уничтожения этой привилегии замечается юридическое и фактическое уничтожение смертной казни. Уже Блакстон жаловался на то, что присяжные, не желая посылать преступника на виселицу, давали оправдательный вердикт.
Об изъятии в России дворян от смертной казни Карамзин говорит: в XVI в. в России за что крестьянина или мещанина вешали, за то сына боярского сажали в темницу или секли батогами. Флетчер, упомянувши о разных родах смертных казней, существовавших в конце XVI столетия в России, прибавляет, что все это — только для низшего народа. Если же дворянин украдет или убьет бедного мужика, трудно, чтобы он был наказан или призван к ответу… Если сын боярский или солдат-дворянин совершит воровство или убийство, он иногда подвергается тюремному заключению, по усмотрению императора. Когда же дело очень явно, тогда его, может быть, накажут плетьми. То же самое, хотя не в такой степени, подтверждают законодательные памятники, хотя в них и не было нигде высказано общего правила об изъятии дворян от смертной казни. По Судебнику, за неправосудие и лихоимство боярин, окольничий, дворецкий, казначей, кроме взыскания в пользу истца, наказываются по усмотрению государя (а в цене что государь укажет), ст.3; дьяк за то же самое подлежит или такому же наказанию, или тюремному заключению, ст.4; подъячий подвергается торговой казни, т. е. наказанию кнутом, ст.5. Крестьяне, по грамотам на собственный суд, за неправосудие наказываются смертною казнью… «А начнут излюбленные судьи судить по посулам, то излюбленных судей казнить смертною казнью». В Уложении царя Алексея Михайловича еще более случаев такого неравенства. Так, помещик за убийство крестьян, пойманных им на разбое, лишается поместья, а крестьянин за то же самое лишается жизни. За мучительное надругательство, т. е. за отнятие руки или ноги и других членов, помещик подвергается или лишению такого же члена, или наказанию кнутом; а крестьянин — смертной казни. В некоторых законах XVIII в. замечается то же самое. В Наказе губернаторам 12 сентября 1728 г. предписывается: вешать, не отписываясь, всех крестьян, пойманных в нарушении карантинных законов; о дворянах же, виновных в этом нарушении, отписывать и ждать указа. Наконец, не должно забывать, что со второй половины XVIII в. дворяне освобождаются совершенно от телесных наказаний вообще и в частности — от наказания кнутом, которое хотя не было причислено к смертной казни, но на самом деле в большинстве случаев, по свидетельству писателя XVIII столетия князя Щербатова, оканчивалось смертию наказанного.
Так как в другой части России, находившейся под властию Польши, дворянство сложилось гораздо более кастическим образом, чем в Восточной Руси, то в законодательстве литовском гораздо резче и объемистее определено было изъятие дворян от смертной казни. По литовскому Статуту 1588 г., шляхтич за убийство простолюдина (конечно, ему неподвластного) подлежит смертной казни только тогда, когда он пойман на месте преступления, и притом если обвинение будет подтверждено присягою истца с шестью свидетелями, людей неподозрительных, честных и достойных веры, и если, сверх того, в числе этих свидетелей будут два шляхтича. При недостатке одного из этих условий шляхтич или вовсе освобождается от всякого наказания, или только приговаривается к уплате головщизны, т. е. штрафа. Далее: тогда как для обвинения шляхтича требуются почти что невозможные условия, для его оправдания закон довольствуется сравнительно ничтожною долею этих условий. Шляхтич мог очистить себя от всякого обвинения в убийстве только присягой сам-треть, т. е. присягой своей и двух свидетелей или шляхтичей, или простолюдинов, без различия. В это же самое время простолюдин за убийство лица того же самого звания наказывался смертною казнью, хотя бы он не был захвачен на месте преступления; для постановления приговора достаточно было показания двух свидетелей. Если простолюдин убивал шляхтича, наказание увеличивалось несколькими степенями, т. е. он подвергался мучительной смертной казни; за убийство же зависимым холопом своего господина преступник подлежал наказанию как за измену, т. е. четвертованию. Относительно другого преступления — грабежа — существовали подобные же законы. Для обвинения шляхтича в этом преступлении необходимо было схватить его на месте преступления; без этого условия шляхтич не подлежал суду и на принесенное обвинение не обязан был оправдываться. Но даже более: не пойманный на месте, он может требовать со стороны холопа, обвинившего его, уплаты штрафа как за нанесение раны. Только после третьего обвинения не пойманного шляхтича в этом преступлении суд приступал к исследованию, а после четвертого — истцу дозволяется присяга сам-четверт. Простолюдины же, хотя и не пойманные на этом преступлении, не освобождаются от суда и наказания. За нанесение шляхтичем раны простолюдину, виновный подвергался только платежу штрафа, количество которого было определяемо по званию обвиненного, или же тюремному заключению, если рана нанесена им была шляхтичу. За нанесение же раны шляхтичу простолюдином, сей последний лишался руки; если же виновный — зависимый холоп, то за одно поднятие руки на своего господина у него отнимали руку, за раны же и побои его казнили тяжкою смертию. За оторвание руки или другого члена у шляхтича, виновный шляхтич подвергался тоже отнятию руки, а виновный простолюдин — смертной казни. Из этого обзора литовских законов очевидно, что шляхетство было изъято от смертной казни за исключением очень редких случаев. Ибо хотя de jure шляхтич подлежал смертной казни за убийство даже простолюдина, но de facto разве в очень редких случаях он мог быть приговорен к этому наказанию; потому что при обыкновенном течении дел стечение тех многочисленных доказательств, которых требовал закон для осуждения, могло произойти разве по какому-нибудь исключительному случаю. Шляхтич оставался не наказанным и за убийство лица из своего сословия. В Польше до последних времен общегосударственная власть была так слаба и право сильного так могущественно, как это было только в Европе в период наибольшего развития феодализма. Суд, постановивший приговор над могущественным шляхтичем, не имел средств привести его в исполнение; обвиняемый в уголовном преступлении шляхтич, не хотевший подчиниться приговору суда, объявлялся только баннитом, т. е. изгнанным. Но и после этого он мог испросить охранительную грамоту у короля, которая делала его безопасным от всякого приговора. Блакстон вслед за Пуффендорфом говорит, что один польский король нашел удобным освободить от наказания за убийство все дворянство посредством декрета, который начинался следующими словами: «Nos, divini juris rigorem moderantes» — Мы, по праву божественному смягчая строгость, и пр.
Из изложенного о привилегиях вытекают следующие выводы:
1) У всех народов до образования государств преступление является личною обидою для семьи и рода, а наказание — мщением. В это время нет и не может быть равенства наказаний. Кто сильнее, тот вернее и жесточе мстит; кто богаче, тот легче может избежать кары; тут господствует право сильного и богатого, хотя и не возведенное в закон. Но и с развитием государства не исчезает это неравенство. Напротив, оно долго сохраняется, формируется и является в виде законов. Отсюда у всех народов[49] в первый период их государственной жизни существует два класса: народ, составляющий большинство, и немногочисленные дворянские роды и духовенство, представляющие меньшинство. Преступления первого класса, т. е. большинства, преследуются с поразительною жестокостию: смертная казнь и изувечение — вот наказания, которым большинство подлежит по закону. Напротив, меньшинство, в руках которого сосредоточиваются все роды власти, успевает путем закона или практики установить для себя или полное изъятие от смертной казни и других мучительных казней, родственных с первою, или же изъятие большинства случаев. Помилование, снисхождение судьи, вследствие подкупа или вследствие кастического пристрастия, бессилие власти привести в исполнение приговор над могущественным преступником парализуют действие тех малочисленных законов, которые грозят за известные преступления всем без изъятия смертною казнью, и таким образом дополняют законом установленное изъятие.
49
В странах, низко стоящих в цивилизации: в Монголии человек, виновный за убийство с предумышлением, платит большой штраф, тогда как раб, убивший своего господина, разрезывается живой на куски; в Японии богатый человек вместо того, чтобы платить жизнью, платит деньгами. Подобное неравенство существует у негров на Золотом Берегу, — Авт.