На наш взгляд, такие наблюдения подтверждают сходство в патогенном отношении обычной истерии с травматическим неврозом и дают право расширить рамки понятия «травматическая истерия». Ведь при травматическом неврозе причиной болезни является не ничтожная физическая травма, а сам испуг, травма психическая. Аналогичным образом, судя по результатам наших изысканий, поводом для появления многих, если не большинства, истерических симптомов служит то, что следует называть психическими травмами. Травматическое воздействие может оказать любое событие, которое вызывает мучительное чувство ужаса, страха, стыда, душевной боли, и, разумеется, от восприимчивости пострадавшего (равно как и от условий, указанных ниже) зависит вероятность того, что это происшествие приобретет значение травмы. Нередко при обычной истерии вместо одной крупной травмы обнаруживается несколько парциальных травм, образующих группу происшествий, которые лишь в совокупности могли оказать травматическое воздействие и связаны друг с другом потому, что отчасти являются фрагментами истории страданий. Бывает, что обстоятельства, сами по себе, казалось бы, безобидные, за счет совпадения с действительно важным событием или моментом особой раздражительности приобретают значение травмы, которое не могли бы иначе приобрести, но которое с этих пор сохраняют.
Однако причинно–следственная связь между побудительной психической травмой и истерическим феноменом заключается не в том, что травма, как agent provocateur[4], вызывает симптом, который затем, обретя самостоятельность, остается неизменным. Скорее следует утверждать, что психическая травма или воспоминание о ней действует подобно чужеродному телу, которое после проникновения вовнутрь еще долго остается действующим фактором, и, на наш взгляд, доказывает это один весьма примечательный феномен, придающий заодно и важное практическое значение полученным нами сведениям.
Сначала, к великому нашему изумлению, мы заметили, что отдельные истерические симптомы исчезали раз и навсегда, когда удавалось со всей ясностью воскресить в памяти побудительное событие, вызывая тем самым и сопровождавший его аффект и когда пациент по мере возможности подробно описывал это событие и выражал аффект словами. Воспоминания, лишенные аффекта, почти никогда не бывают действенными; психический процесс, который развивался первоначально, нужно воспроизвести как можно ярче, довести до status nascendi[5] и затем «выговорить». При этом, если речь идет о симптомах раздражения, – такие симптомы, как судороги, невралгия и галлюцинации, проявляются еще раз в полную силу и затем исчезают навсегда. Выпадение функций, параличи и анестезия тоже исчезают, хотя, разумеется, в данном случае внезапное обострение не бывает явным[6].
Казалось бы, речь тут идет о непреднамеренном внушении; пациент ожидает, что с помощью такой процедуры его избавят от недуга, и это ожидание, а не само выговаривание, является действующим фактором. Но все обстоит не так: впервые это было замечено в 1881 году, то есть в «досуггестивные» времена, благодаря спонтанному самогипнозу пациентки, и премного удивило самого исследователя, проводившего таким же образом анализ весьма запутанного случая истерии, при котором были по отдельности устранены симптомы, обусловленные отдельными причинами.
Перефразируя изречение cessante causa cessat effectus[7], мы вполне можем сделать из этих наблюдений вывод о том, что побудительное происшествие каким–то образом продолжает оказывать воздействие еще в течение многих лет, но не косвенно, не посредством промежуточных звеньев причинно–следственной цепочки, а непосредственно, как возбудитель болезни, подобно душевной боли, воспоминание о которой в состоянии бодрствующего сознания еще долго вызывает слезы: истерики страдают по большей части от воспоминаний[8].
Поначалу кажется удивительным то, что давние переживания могут оказывать столь ощутимое воздействие; что воспоминания о них не идут на убыль точно так же, как все остальные наши воспоминания. Понять это нам, пожалуй, помогут следующие соображения.
Воспоминание блекнет и лишается аффекта по многим причинам. Прежде всего это зависит от того, последовала или не последовала энергичная реакция на событие, которое произвело сильное впечатление. В данном случае реакцией мы называем целый ряд произвольных и непроизвольных рефлексов, благодаря которым эмпирическим путем происходит разрядка аффекта: они простираются от плача до акта мести. Если человек отреагировал на событие в должной мере, то аффект в значительной степени убывает; подмеченное в обыденной жизни, это обстоятельство нашло выражение в словах «выплеснуть чувства», «выплакаться» и т. п. Если же реакция подавляется, то связь аффекта с воспоминанием сохраняется. Оскорбление, на которое удалось ответить, хотя бы и на словах, припоминается иначе, чем то, которое пришлось стерпеть.
В языке учитывается различие между психическими и физическими последствиями в первом и во втором случаях, и не случайно говорят, что обида, которою пришлось снести молча, больно уязвляет. Собственно говоря, реакция пострадавшего на травму имеет «катартическое» воздействие лишь в том случае, если она является реакцией адекватной, подобно мести. Однако язык служит для человека суррогатом поступка, и с его помощью можно почти так же «отреагировать» аффект[8]. В других случаях речь сама по себе является адекватным рефлексом, как жалобы и словоизлияния применительно к душевным мукам, связанным с тайной (исповедь!). Если человек не реагирует на происшествие поступком, словами или, в наиболее безобидных случаях, слезами, то воспоминание об этом происшествии приобретает поначалу эмоциональную окраску.
Впрочем, «отреагирование» не является единственным способом избывания, которым может располагать нормальный психический механизм здорового человека, когда тот перенес психическую травму. Даже не отреагированное воспоминание о ней включается в большой ассоциативный комплекс, занимая свое место подле других, возможно, противоречащих ему переживаний, и корректируется с учетом иных представлений. Например, после несчастного случая к воспоминанию об опасности и повторно возникающему (притупившемуся) чувству страха примыкает воспоминание о дальнейших событиях, о спасении, – сознание безопасности нынешнего положения. Воспоминание об обиде корректируется за счет уточнения подробностей, рассуждения о собственных достоинствах и т. п., и таким образом нормальному человеку удается с помощью ассоциации избыть сопровождающий воспоминание аффект.
Затем впечатления полностью изглаживаются, воспоминания блекнут, мы, как говорится, «забываем», причем на убыль идут прежде всего те представления, которые уже не затрагивают чувства.
Из наших наблюдений явствует, что воспоминания, служащие с некоторых пор поводом для возникновения истерических феноменов, долго сохраняют необыкновенную свежесть и первозданную эмоциональную окраску. Впрочем, необходимо упомянуть еще об одном странном обстоятельстве, которым мы впоследствии воспользовались и которое заключается в том, что этими воспоминаниями пациенты не располагают так же, как иными воспоминаниями о своей жизни. Напротив, пациенты, пребывая в обычном психическом состоянии, об этих событиях совершенно не помнят или припоминают их только в общих чертах. И лишь когда начинаешь расспрашивать пациентов под гипнозом, у них появляются ничуть не поблекшие воспоминания, словно произошло это совсем недавно.
Так, одна наша пациентка под гипнозом в течение полугода со всей яркостью галлюцинации день в день воспроизводила события, которые волновали ее годом ранее (в период острой истерии); безукоризненную точность воспроизведения этих событий подтверждали записи в дневнике ее матери, о существовании которого она не знала. Другая пациентка под гипнозом и во время самопроизвольных припадков с живостью, свойственной галлюцинациям, заново переживала все события, связанные с истерическим психозом, перенесенным ею десять лет назад, о котором она вплоть до того момента, когда события эти вновь воскрешались у нее в памяти, ровным счетом ничего не помнила. Отдельные события пятнадцати–двадцатипятилетней давности, имеющие немалое значение для этиологии заболевания, она тоже припоминала с поразительной точностью и эмоциональным накалом, и воспоминания эти вызывали у нее столь же сильный аффект, что и новые впечатления.
6
Возможность проведения подобной терапии открыто признали Дельбеф и Бине[4], о чем свидетельствуют нижеследующие цитаты из Delboeuf, La magnstisme animal (Paris, 1889):
8
В тексте этого предуведомления мы не можем отделить содержащиеся в нем новшества от того, что можно встретить у других авторов, в частности у Мебиуса и Штрюмпеля[6], которые придерживались такого же мнения о б истерии. Мн го общего с нашими теоретическим и и терапевтическими выкладками мы находим в некоторых опубликованных на эту тему заметках Бенедикта[7], о котором мы поговорим в другом месте. –