Тем удивительнее для Строговой было ангельское терпение сотрудников и целостность черепных костей Рожнова. Она считала, что давно было пора всем коллективом устроить ему тёмную или же просто подать в суд. Но журналисты поддерживали её подстрекательства к бунту, жаловались друг другу на Рожнова и посмеивались над ним исключительно в его отсутствие. На следующем же собрании повторялось всё то же самое: все выслушивали гадости в свой адрес и в адрес всего человечества, пытаясь возражать и оправдываться, а Рожнов особенно радовался, когда ему удавалось довести кого-нибудь до слёз. Статьи, конечно, в итоге выходили, но в таком зацензуренном виде, что какой-нибудь автор периодически скупал весь тираж, чтобы никто случайно не наткнулся на изуродованную статью, подписанную его фамилией. Влада подозревала, что журнал и держится-то до сих пор исключительно благодаря этим случаям, потому что она и представить не могла, кому придёт в голову покупать такую чушь. Ещё Рожнов очень любил спрашивать: "Да что вы меня так боитесь-то?" или "А своя голова у вас есть на плечах, или вы способны только мне подчиняться?", упорно выдавая желаемое за действительное. Кроме того, он имел обыкновение задавать вопросы, состоящие из несвязанных по смыслу слов, а затем долго и пренебрежительно распространяться об интеллекте того, кто не мог на них ответить, а ещё переиначивать и извращать слова собеседника так, чтобы выставить его зависимым от воли Рожнова идиотом, и выкидывать прочие коленца. Он старался прижиматься вплотную к собеседнику, заглядывая ему в глаза и ДЫША на него, а когда тот шарахался, радостно заявлял, что тот его боится, и доказать обратное было уже нереально. Рожнов мог заявить, мол: "Вот видите! Вам самому не нравится, что вы написали!", хотя было вполне очевидно, что позеленение лица вызвано не статьёй, а наружностью и запахом Рожнова.
Вот так журнал и превратился в жалкую газетёнку, которую разумные люди не покупали. Редакция представляла собой небольшое тоталитарное государство имени П.О. Рожнова, а зарплата ничего из себя не представляла — по-крайней мере, примерно так представляла себе ситуацию Всевлада Строгова. По мнению Влады, таких Рожновых хотя бы из принципа следовало ставить на место, ибо никто не обязан выслушивать и терпеть оскорбления. Она была твёрдо уверена, что нельзя допускать психологический садизм только потому, что он менее заметен, чем физический. Будучи человеком гордым, гневливым и независимым, к тому же обладая не в меру обострённым чувством справедливости, она всеми фибрами души презирала это жалкое существо и считала своим долгом избавить угнетённый народ редакции от его гнусного самоуправства и даже весь мир от его оскорбительного присутствия. Ибо ей встречались всякие гады, но Рожнов собрал в себе всю гадость от них всех, все те качества, которые она считала не имеющими права на существование, он был живым и самым жалким воплощением Вселенского Мудачества.
Подобные Рожнову испокон веков тормозили развитие цивилизации и мешали жить и творить Свободному Человеку. Они были досадной помехой, кучей навоза на дороге истории, надоедливым насекомым, не дающим человечеству идти вперёд. Если бы такие ничтожества не лезли к власти во всех её возможных проявлениях, история была бы совсем другой. Такие недолюди были причиной войн, зверских религиозных культов, садистских традиций, рабовладельческих строев, узаконенного угнетения и преследования людей, бюрократии, произвола чиновников и прочая; если бы не такие, как Рожнов, человечество давно бы уже ушло гораздо дальше по лестнице эволюции, чем оно находится сейчас. Рожнов как-то сразу оказался отражением давно сложившегося в её голове досадного врага всего честного, чистого и прекрасного, притом не абстрактным, а совершенно конкретным, мелким и досадно мешающим ей и людям, которые волею случая оказались её ближними. Каждый раз, когда этот урод начинал глумиться над очередной жертвой, Всевлада мысленно убивала его каким-нибудь зверским способом, к тому же частенько не могла сдержаться и парировала прибаутки старого мудака, не особенно стесняясь при этом в выражениях. Ей хотелось бы высказать всё, что она о нём думает, и поставить эту скотину на подобающее место, однако приходилось сдерживаться, ибо неразумно терять работу, пусть и хреновую, ради выходки, которую вряд ли кто поймёт и оценит. Но ясно, что долго терпеть всё это она бы не смогла, ибо с каждым днём в ней всё сильнее закипала ярость, видеть Рожновью харю становилось всё невыносимее, и в какой-то момент накопившийся за полгода работы гнев просто неминуемо должен был сдитонировать. Поликарп Омарыч, похоже, чувствовал это и побаивался её, но был крайне недоволен тем, что никак не мог с ней справиться, нащупать слабое место: как ни цеплялся он к этой Строговой, каждый раз огребал сам. Она просто портила ему всё удовольствие от собраний, и к тому же дурно влияла на остальных подчинённых. Он обязан был чем-то достать её, просто чтобы доказать себе, что он может. А то он уже начинал впадать в панику и терять своё дутое самомнение. Остальная редакция с интересом наблюдала за их "поединком", тихо болея за Строгову. Но всему есть предел, и именно этим утром терпение у Влады лопнуло.
Как раз перед этим Рожнов в очередной раз прицепился к статному златокудрому юноше, фотографу по имени Олег. Над этим очаровательным бедолагой он издевался при любом удобном случае — ещё бы, такой красавчик. Если над таким не издеваться, кто-то ведь может заподозрить, что Рожнов в тайне его хочет. Или завидует. Или и то, и другое. Впрочем, это было очевидно итак. Олег, напоминая всем видом греческую статую, стоически выслушал поток непристойных намёков, не имевших ни малейшего отношения к его работе фотографа, после чего Рожнов принял в номер его фоторепортаж, про который так и не сказал ни слова, и, радостно покряхтывая, добавил, что "и всё-таки, мальчик, похожий на девочку — это печально".
— Утешал себя дяденька, похожий на борова, — громко прошептала Строгова, вызвав взрыв приглушённого хохота и заставив ухмыльнуться и подобреть Олега.
Затем миленькая и вызывающая у Всевлады глубочайшую симпатию Верочка выслушала разгромную и несправедливую критику своего обширного репортажа о недавно открывшемся новаторском театре. А ведь она трудилась не одну неделю, сходив ради этого на все постановки и взяв интервью у всех, кого сумела поймать. Окончилась «критика» заявлением, что она, Верочка, со своим кротким характером никогда не станет приличным корреспондентом. И что это хорошо, что остались ещё женщины, какими они должны быть, но пусть бы она ещё при этом сидела дома беременная и варила борщ, а всю эту жалкую писанину пусть заберёт себе на память, потому что такого разворота теперь придётся вообще не делать. Как раз после того, как Верочка выбежала в слезах за дверь, Рожнов принялся за статью уже успевшей озвереть и пытавшейся испепелить его взглядом Всевлады — подробную рецензию на книгу молодого автора.