ВАУ: Это в каком возрасте было?
ААЗ: Не помню точно. Наверно, лет девяти.
ВАУ: Лет девяти — это, значит, последние годы войны.
ААЗ: Да. И внушал мне идею — не прямо, но фактически, что понять коротко можно даже самые сложные вещи. Нужно только смело браться за попытку понять именно суть дела. Ну, в частности, например, заставлял меня сообразить, каким образом могут появиться предметы в космическом пространстве. Грубо говоря, догадаться до чего-то типа идей Циолковского: почему надо взрывать ракеты в шаре, в котором имеется одна дырка. Тогда не нужно воздуха, чтобы ракета полетела. Ну, подсказывал, конечно, это несомненно. Тем не менее это создавало у меня ощущение, что я догадался. Суть.
Анатолий Андреевич Зализняк, отец ААЗ, конец 1930-х гг.
Научил меня еще ценнейшей вещи — пониманию того, как устроены открытия. В основном его интересовали, конечно, великие открытия техники. От него я получил представление, что история цивилизации есть история бросков вперед. Технических. В конце стояли межпланетные снаряды, до этого — паровая машинка, еще что-то. Что во всех этих случаях имеются две совершенно разные вещи, два достижения человеческого ума абсолютно из разных областей, которые понимать надо, — отдельно одно, отдельно другое. Одно — это некая безумная идея, рождающаяся в голове человека и не имеющая никакого отношения к практике. Две разные плоскости совершенно. Одно — это гениальная идея, которая может прийти в голову человеку, который может вообще в это время сидеть в тюрьме, как Кибальчич. Циолковский не сидел, а Кибальчич сидел. Не имея ничего, даже бумаги. Которая, однако ж, имеет великую ценность в том, что она есть идея плодотворная. А другое — это задача инженера. Которому уже сказали, как это должно быть, а вот он должен придумать, какие металлы использовать, какие… Чтобы это оказалось вообще реализуемо. Очень часто кажется, что никак не реализуемо, потому что все это должно сгореть прежде, чем начнет работать, еще что-то. Вот он должен придумать, как. Это тоже очень большая изобретательность нужна, инженерная. Когда эти две вещи складываются, тогда и получается вот такой бросок в истории цивилизации. И как-то, на каких-то примерах я это понимал. Ну и действительно, закладывалось такое ощущение, что можно самому дойти до чего-то очень важного, интересного. И может быть, отчасти на этом я потерял многое из той жизни, которая у многих бывает, когда люди прочитывают тысячи книг. Я не прочитывал тысячи книг.
ВАУ: То есть? Не понимаю, как это связано.
ААЗ: А так связано. Если человек считает, что он сам до всего может догадаться, то он мало читает. Я замечал, что если человек необычайно глубоко нагружен огромным количеством знаний, то догадываться ему труднее.
Так что я думаю, что я отцу своему обязан своим такого рода направлением представлений о том, что бывает и чего не бывает. Если бы у меня были гуманитарные родители, я был бы более начитанный человек, который ценил бы совсем другое.
— Андрей не был большой библиофил и эрудит, — рассказывает Елена Викторовна Падучева. — Он как раз склонен на самом деле сам все придумать, а потом как-то судорожно искать, на кого бы сослаться.
— А вы до какого примерно возраста общались с отцом? — продолжает спрашивать Зализняка В. А. Успенский.
ААЗ: Лет до 12, наверно. До 17, может, не помню.
ВАУ: Пока вы учились в школе?
ААЗ: Пока он был в семье.
ВАУ: Он в Москве работал? Где он работал?
ААЗ: В разных местах. Стекольная промышленность была его зоной, он замечательный был совершенно инженер по стеклу.
ВАУ: Когда я его видел, когда вы меня ему представили, он занимал совершенно замечательную должность: он был главный инженер в Гусь-Хрустальном.
ААЗ: В Гусь-Хрустальном, да. Последний его опыт жизни был в Гусь-Хрустальном.
ВАУ: А когда он в Москве работал, то где?
ААЗ: На одном из стекольных заводов. Стекольные заводы располагались не в самом центре Москвы, они или на периферии, или просто в маленьких городах… Но с точки зрения своей профессиональной жизни, конечно, он был необычайно талантливым инженером, в этом я уверен совершенно. Какие-то существенные его открытия даже мне были понятны. Какие-то изобретения, которые давали возможность, сейчас бы сказали, рационализировать процесс стекловарения. Но отдельно совершенно было то, что он как человек был чрезвычайно упрям и непокладист — и людям не угождал, и отступаться от каких-то своих понятий о том, что нужно делать и что не нужно, не отступался. И это была, как выяснилось, безнадежная линия. Почему? Потому что по этой причине его замечательное изобретение, которое произошло в годы войны, не имело никакого хода 30 лет. А через 30 лет оказалось новым словом в стекловарении. Потому что 30 лет он отказывался от практики, которая, как выяснилось, была совершенно заурядной: он подает заявку на изобретение, а вторым человеком приписывается замминистра или кто-нибудь подобный. 30 лет ему казалось это омерзительным. А через 30 лет он стал старый и сдался. И как только он сдался, немедленно все стало происходить…