— Я не знаю… Что это такое.
— Этого не может быть, она ведь не может вот так стоять там, на морозе.
Я кивнул, действительно не может. Но она стоит и похоже метель её беспокоит.
— Это не человек, — медленно произнёс я, будто надеясь, что сейчас всё это как-то объяснится, и эти пугающие слова можно будет не договаривать. — Это не может быть живым.
Эдик неестественно тонко завыл и начал торопливо креститься.
— Нам конец, — запричитал он, — нам не выбраться отсюда.
Я же просто оцепенел от ужаса и не мог оторвать взгляд от одинокой фигурки в ночи. А потом окончательно погасли фары. Они горели всё тусклее и тусклее и в какой-то момент тихо погасли, оставив нас одних в этой промёрзшей степи с темнотой, вьюгой и непонятным существом за окном.
Какое-то время мы сидели в полной темноте не в силах различить ничего за стеклом, сжавшись на своих креслах, как маленькие дети, спрятавшиеся в кладовке. Через пару минут мои глаза привыкли к темноте, и я вновь стал различать её силуэт. Она стояла на том же месте.
Во мраке ночи её было плохо видно, но в какой-то момент, мне показалось, что её губы шевелятся. Мне чудилось, что она хочет обратиться ко мне, силится что-то донести своими побелевшими губами. Но я ничего не слышал и вообще не был уверен в том, что я вижу, в том, что она действительно существует, там снаружи нашей металлической капсулы, где разверзся ледяной ад. И я почувствовал, что помимо страха, помимо сковывающего ужаса в моей душе есть также любопытство. Будто я прикоснулся к чему-то неимоверно древнему, мрачной тайне, главной загадке бытия. Как в детстве, когда тебя что-то пугает, но и одновременно манит необъяснимой тайной, сокрытой в себе.
Однажды совсем мальчишкой я испытывал подобное; далеко в деревне умер дедушка Коля и со всех концов страны потянулись на похороны многочисленные родственники. Приехали и мы с мамой, возможно и отец приехал с нами, но его я совершенно не помню там. Зато помню, что мы с сестрой, нам было по шесть лет, оказались одни дома с покойником. Тогда хоронили не как нынче, покойника обязательно оставляли в доме на ночь и ближайшие родственники сидели с ним до утра. Зачем это делается, я и сейчас не знаю, а тогда, ребятнёй, мы и подавно не вдавались во все эти тонкости.
Так получилось, что женщины что-то готовили в летней кухне для поминального стола, этого я даже не помню, а скорее предполагаю, а мужчины, да мало ли куда они делись, там кругом была суета. Это не важно, важно то, что мы остались с сестрой одни, в доме в одной из комнат которого на табуретках стоял обитый красным бархатом гроб и в нём лежал деда Коля. Аня предложила пойти и посмотреть на него, мне было страшно, но я не мог этого показать девчонке и мы пошли.
Открыв дверь, мы смотрели на него с порога и не решались войти в комнату. Мы любили деда Колю, он всегда нас баловал и угощал конфетами, но сейчас всё изменилось.
Нам было видно бледный профиль его лица и скрещенные на груди руки. В его облике что-то поменялось, мы никак не могли понять что именно, но чувствовали, что что-то очень важное. Ничего не смыслившие в жизни и тем более в смерти, мы понимали всё же, что здесь проходит граница, между обычным миром и миром, сокрытым от всех, у кого бьётся сердце.
Вот мы, живые, стоим на пороге комнаты, а вот он — уже не принадлежавший нашему миру и оттого страшный, не смотря на то, что обликом это всё ещё наш дед. И вся комната, с задёрнутыми плотно шторами и занавешенным зеркалом, погружённая в торжественный полумрак, благодаря присутствию гроба и покойника тоже не принадлежала нашему миру. Мы остро чувствовали это и потому стояли на пороге и не решались войти, переступить эту границу.
Первой не выдержала Аня, поёжившись, она потянула меня за рукав: «Пойдём отсюда. Хватит».
Мне было страшно не меньше чем ей, но я лишь презрительно скривил губы и бросил: «Иди, трусиха». Она отпустила мою руку и убежала, я слышал, как она выскочила на улицу и с облегчением выдохнула. А я не всё уходил, я смотрел на лицо деда и мне казалось, что он вот-вот зашевелится, откроет глаза и протянет ко мне свои руки и тогда моё сердце разорвется на куски, и я даже не смогу спастись бегством, потому что от такого ужаса невозможно убежать, ты просто умрёшь на месте вот и всё. Я чувствовал страх и волнение от близости к готовой порваться в любой момент тонкой грани разумного привычного мира, но вместе с тем и любопытство.
Я думаю, все дети испытывают любопытство к тому, что пугает. Но у большинства это любопытство не может пересилить страх, и они сбегают, как сбежала моя сестра. Со мной же с самого детства что-то было не так. Мне почему-то нужно было знать то, что сокрыто и что я даже не мог сформулировать чётко. И потому я всегда шел напролом там, где другие отступали.