Герант прикрывает глаза, будто сам там был и пытается вспомнить подробности.
— Еще через пять дней человек каменел. Буквально. Превращался в эдакую берлидовую статую, но все еще был жив.
Вздрагиваю, представив себе эту картину.
Разум, запертый в камне, — без возможности позвать на помощь, пошевелиться, сказать что-то. Участь, что хуже смерти.
— От одного несчастного откололи кусочек и вынесли вердикт: чистая берлида! И только после людям в голову пришла жуткая мысль. Догадываешься какая?
Секунду теряюсь в догадках, а потом накрывает осознание. И от него становится так тошно, что я чувствую, как кровь отливает от щек, а по спине катится холодный пот.
— Они копались в… чьих-то останках.
— Вся планета — чьи-то останки, пораженные болезнью.
— Вселенная, вообще, место жуткое, — Бардо устраивается в кресле пилота и кивком указывает мне на место за ним, — вспомнить хотя бы форфору! Дрянь выкосила четыре звездных системы за несколько лет. Ее так и не научились лечить, и принцип очень похож на влияние берлиды. Обращение в камень, мучительная смерть. Только треть человеческих колоний по-настоящему пригодны для жизни. Все остальное — как игра в рулетку. Повезет или нет. Сожрет тебя какой-нибудь долбаный кракен или ты спокойно вернешься в порт.
— Мне кажется, что на всех планетах так, — пристегиваюсь широкими ремнями и искоса поглядываю на Геранта. Он совершенно спокоен, будто нам предстоит веселая прогулка и не более.
Эта уверенность разливается в воздухе и позволяет вздохнуть чуточку увереннее.
Это странное и непривычное чувство «каменной стены», которая не отгораживает тебя от мира, а просто позволяет постоять за ней и прийти в себя, собраться с духом и ринуться в бой. Точка спокойствия, крепость в бушующем океане бесконечных проблем, твердыня, что не сдвинется с места, пока ты не будешь готов.
Широкая ладонь покоится на сложенном дробовике, а в желтых глазах я вижу отражение спящего внутри ворона. Он одобрительно каркает и забавно топорщит перья.
— Когда-нибудь надо будет показать тебе по-настоящему райские миры, — говорит Герант и подмигивает мне.
***
Прыжок проходит безупречно. Мы вспарываем пространство, словно нож — масло, застываем на орбите Гулан-Дэ и передаем сообщение о задании Гильдии. Как сказал Бардо — нас должен встретить представитель экспедиции, собранной на планете еще три года назад для особого задания: когда берлидовая пыль улеглась, а всех незараженных переправили в другие колонии, то Совет решил продолжить раскопки, но уже не для добычи зловещего минерала, а ради древнего города, обнаруженного шахтерами как раз перед началом эпидемии.
Все, что появляется за секунду до катастрофы, всегда кажется мне подозрительным. Таких совпадений просто не бывает — я в них не верю — так что даже без намеков Бардо подвязала «каменную» болезнь к древним развалинам. И то, что мы должны оттуда забрать, — заранее вызывает подозрение и миллион вопросов.
— У меня дурное предчувствие, — Герант озвучивает мои мысли. — Зачем Фэду что-то отсюда? Сумасшествие!
— Не ему, — отвечает Бардо, не отрывая взгляд от приборной панели. — Приказ пришел от кого-то из Совета. Через посредника, так что имени не знаю.
— А мне только кулганец посоветовал не брать от Совета никаких заданий, — Герант тяжело вздыхает и упирается затылком в подголовник.
— И ты им пренебрег? Вот это жажда приключений! — смеется капитан.
Вольный скалится и отмахивается от друга, как от надоедливой мошки.
— Пошел ты.
Когда Бардо получает разрешение на посадку, я как раз рассматриваю поверхность планеты. Терракотово-рыжую, покрытую чернильно-синими подпалинами, где берлида подступает к самой поверхности.
Сравнение с растерзанным гниющим телом приходит не сразу. Только когда мы снижаемся достаточно, чтобы увидеть котлованы и разломы — результаты работы буровых установок и шахтерских поселений.
Мне кажется, что планета дышит: от малейшего колебания ветра поверхность идет волнами, ворочается, беспокоится и тяжело вздыхает, а из мрака сотен тысяч кратеров что-то следит за кораблем, выжидает, щелкает челюстями в надежде ухватить кусок посочнее.
Чувство опасности и ужаса накатывает с такой силой, что я невольно впиваюсь пальцами в подлокотники и бормочу под нос молитву Садже.