Значит, они живы. Саджа, только не дай им сгинуть!
Не дай им…
Мысль ломается и крошится, никак не могу ее додумать. Куб притягивает взгляд, распускает в стороны сиреневатое свечение, наполняет воздух сладковатой вонью гнилых фруктов. Чувствует, что перед ним — свежая жертва. Трещинки и разломы мягко пульсируют, выпускают наружу вместе со светом тонкие усики-щупальца.
Прежде чем эта дрянь касается головы, я успеваю подумать, что гадина слишком уж разумна.
Оно будет копаться… во мне?
В моих мыслях и чувствах?
Нет!
Рывок, путы сдавливают так, что не вдохнуть, а куб уже оплел меня от макушки до шеи. Пробрался под кожу, выдохнул в лицо удушливый дурман.
Нет…
Мир мигает, растворяется в бурном потоке чужеродных видений, тонет в черной горькой патоке образов, что совершенно не принадлежат мне.
И гаснет без предупреждения.
Раз.
И меня не стало.
33. Ворон
— Приковать их к постаменту, — помощница Корэкса отдает распоряжение властным, пронзительным голосом, от которого внутренности сворачиваются колючими клубками. Мы так и не узнали ее имени, но плевать. Все, чего мне хочется, — распять безымянную суку и пустить ей в голову заряд огненно-красной сциловой дроби.
Чувство беспомощности — самое отвратительное, что со мной случалось за долгие годы. Вокруг — толпа долбаных фанатиков, в голове — туман, во рту нагадила стая диких кошек, а в дальнем закутке бьется только одна мысль: где Ши?
Если бы она умерла, я бы почувствовал…
Наверняка бы почувствовал!
Саджа мне свидетель, ублюдкам пора начинать читать их молитвы…
Умоляюще смотрю на Бардо, но на голове друга поблескивает черный «венец тишины». Его забрали с корабля и водрузили на Бардо до того, как он пришел в себя, и теперь остается только догадываться, что случилось с моей Колючкой.
Женщина поворачивается медленно, будто движется сквозь толщу воды. Не улыбка, а хищный оскал, глаза превратились в щелки, а за веерами темных ресниц мерцают красные огоньки и вспышки.
Во взгляде — ни капли жалости, только какое-то странное отрешенное благоговение. Грудь, обтянутая плотной черной тканью, ходит ходуном. Женщина жадно глотает вязкий, влажный воздух, дрожит и всхлипывает, словно нечто невидимое ласкает худощавое тело тысячами пальцев.
Чем только ширяются эти сумасшедшие? Дурь-то забористая.
Нас выталкивают вперед, к небольшому возвышению, у которого лежат две пары цепей, не больше шести футов в длину, увенчанные широкими ободками сциловых наручников.
На первый взгляд нет в этом возвышении ничего необычного. Каменюка и каменюка: прямоугольная, невысокая, едва ли мне до середины бедра.
Темно-бордовая, искрящаяся, полупрозрачная, но совершенно не вызывающая ничего необычного. Ни единого движения под кожей, никакого вопля даже на самом дальнем краешке сознания.
Ворон даже в ее сторону не смотрит — о чем может идти речь?
Если древний город, на задворки которого нас притащили, пробуждает где-то внутри самые гадкие подозрения, замешанные на горьковатом отвращении, то постамент выглядит как основание какого-то памятника, давно снесенного первыми жителями планеты.
Взгляд скользит по гладкой поверхности, выхватывает узоры и надписи на незнакомом мне языке. Это абсолютно точно не общее наречие и не его производные, не кулганский, не аркелонский и не хадах-ти.
Будь тот кулганец здесь — наверняка бы определил, что тут написано.
Чувствую, что это важно.
То, что может рассказать этот камень, — жизненно необходимо, потому рассматриваю поверхность жадно, пытаюсь запомнить каждую черточку, впадинку, излом странного светящегося узора, точки, тире и завитки.
Бардо как-то странно вздрагивает и указывает подбородком на неизвестный предмет, похожий на наконечник копья.
Он почти сливается по цвету с постаментом, но все равно выделяется двумя-тремя чернильными пятнами, расплывшимися на сверкающем острие.
Новый толчок в спину и удар под колени. Шиплю от боли и дергаюсь, но силовые веревки держат крепко, не вырваться. На запястьях защелкиваются сциловые наручники, тихо звякают цепи. Я чувствую присутствие женщины за спиной, кожей ощущая жар ее тела. Два тюремщика стоят в стороне, позволяя своей госпоже творить все, что вздумается.
В горло упирается что-то острое.
Я слышу едва различимое шуршание, когда клинок протыкает кожу и замирает, подвесив меня в считаных дюймах от смерти. Рана щиплет, по коже вниз текут тяжелые вязкие капли. Воротник рубашки мокнет, а затылок прошивают тысячи раскаленных иголок. Сглатываю с трудом и пытаюсь даже не дышать лишний раз.