- Я хочу, чтобы мы жили здесь. Ты же видишь… я не могу там. Не приживаюсь. Я не хочу жить в стране, которой нет ни на одной карте, ни в одном учебнике… И если… если ты меня любишь, Мишель… ты…
Мари замолчала, вдруг услышав то, что звучит в ее словах. И ужаснулась самой себе. То, чего она требовала от Мишеля, было… отвратительно.
Он долго ничего не говорил, не зная, что ей ответить. После случившегося в эту ночь просьба ее была немыслима и несправедлива, но вместе с тем… разве не знал он, что это так? Разве не достаточно в нем мужества, чтобы сознаться себе в том, что она права? Несмотря ни на что, она была права. Она не могла там, у него. Как ни старался он ей помочь. Даже их близость она принимала иначе, чем он, так что говорить о прочем?
- Ты понимаешь, если я останусь здесь, то тебе станут говорить, что твой муж сумасшедший? – обманывать он ее не мог. – Поверь, я очень хочу, чтобы мы всегда были вместе. Я тоже люблю тебя. Но я не смогу остаться здесь. Прости, Мари. Это сильнее меня.
И Мишель вдруг отчетливо понял, что не должен заставлять ее возвращаться туда, где ей плохо. А значит, и искать Санграль больше незачем.
Мари опустила руки, пристально глядя на него, и не могла наглядеться. Все кончено. Все. Кончено. Потому что любовь к ней в нем слабее его чувства долга перед Трезмоном. Король в нем сильнее влюбленного. Но можно ли осудить его за это? Имеет ли кто право? Она не чувствовала, как по ее щеке скатилась слеза. Она не знала, что может быть так больно. Даже тогда, в саду, она не испытала такой боли, как сейчас. Все это означало… жизнь без него. А нужна ли ей такая жизнь?
- Понимаю, - наконец, ответила Мари и удивилась – ее голос звучал, как обычно, будто только что не испытала этой боли, разрывающей душу. – Я все себе придумала. Считай, что я не задавала тебе этого вопроса. Считай, что вообще ничего этим утром не было.
- Овсянка хотя бы будет? – проворчал Мишель.
Она медленно, будто сонная, повернулась к плите, глядя, как закипает молоко. Когда пенка поднялась доверху, сделала огонь поменьше, взяла со стола пачку, высыпала крупу в кипящее молоко. И, стоя к нему спиной, тихо сказала:
- Останься со мной.
- Я не могу. Хочу, но не могу, - прошептал Мишель, обняв жену за плечи.
- Тогда я не скажу тебе, где твой Монсегюр!
Он прижал Мари к себе и подумал о том, что никогда не увидит своего ребенка, дочь ли, сына – какая разница. Что больше никогда она не будет по вечерам сидеть у него на коленях в их любимом кресле. Что розы в тронном зале однажды станут не видны, исчезнув от света и пыли. И однажды, много лет спустя, все это покажется лишь красивым сном.
Мишель усмехнулся ей в затылок:
- Не говори. Стоит ли тратить время, если это далеко от Парижа?
Мари дернулась в его руках, но не отстранилась:
- Врун. Я думала, тебе туда нужно, чтобы вернуться домой… Так сколько теперь у нас времени?
- Завтра утром я исчезну…
Мари медленно растянула губы в улыбку. И повернулась к нему.
- Значит, Рождество мы встретим вместе. А потом ты вернешься в Трезмон. К ней. Что ж, ты попытался, и у тебя не получилось. Я попыталась тоже. И у меня тоже не получилось. Все должно быть на своем месте.
Мишель устало потер глаза.
- Я возвращаюсь домой, а не к ней. Это сюда я отправился к тебе. Потому что я тебя люблю. Потому что я очень хочу, чтобы ты вернулась вместе со мной. Но заставлять я тебя не стану. Если ты считаешь, что твое место здесь – так тому и быть.
- Потому что Трезмон тебе важнее меня и нашего ребенка? – спросила она и осеклась. – Прости… Я не то хотела сказать… Прости…
Мишель взял ее руки в свои, крепко сжал их и, глядя ей прямо в глаза, медленно произнес:
- И ты, и наш ребенок для меня гораздо важнее всего на свете. Но я не могу остаться. Петрунель дал мне всего три ночи.
- Ты все-таки сумасшедший, - коротко хохотнула она и все же заплакала. – Зачем ты с ним связался? Ты же все про него знаешь!
Она поднялась на носочки и поцеловала его в щеку. Совсем не так, как этим же утром в постели, но долго прижимаясь к нему губами и чувствуя, как обрывается сердце.
- Как еще я мог попасть сюда? Маглор Форжерон отказался мне помочь, старый болван! – Мишель на миг отстранился и стал покрывать ее лицо поцелуями. А потом нашел губы и уже не мог от них оторваться. И единственная мысль вертелась в его голове: как он будет без нее?
Мари вырвалась. И посмотрела на плиту, на которой уже подгорала овсянка.
- Давай хотя бы елку поставим… раз это последнее Рождество… - сказала она отстраненно. И усиленно гнала от себя мысли, что… что она ничего не потеряет, если вернется с ним. Потому что уже потеряла гораздо больше – она потеряла способность жить без него.
- Давай поставим, - улыбнулся Мишель, взглянув на кашу вслед за Мари. – Завтрак отменяется?
- Нет. Не отменяется. Отменяется экзекуция с помощью овсянки, - она решительно выключила конфорку. – Мы едем за елкой и по дороге зайдем куда-нибудь.
24 декабря 1186 года, Трезмонский замок
Благочестивый брат Ницетас, здоровенный широкоплечий детина с невинным взором на лице дровосека двадцати пяти лет отроду, еще год назад не был столь уж благочестив, но всем сердцем стремился к тому. Он искал путь истинной веры, но все время оступался и никак не мог найти самый короткий путь к тому, чтобы познать Бога, не позабыв своей выгоды. Добрый бенедиктинец, воспитанный в Санкт-Галленском аббатстве, несколько лет назад паломником он пришел в Вайссенкройц да там и остался, свалившись со страшной лихорадкой и ставший на ноги лишь усилиями брата Ансельма. Тогда же он и решил, что устав цистерцианцев тому способствовал, а посему он-то и есть самый угодный Господу. Однако долго находиться в обители оказалось выше его сил, и скоро он попросился служить Всевышнему там, куда направит его брат Ансельм. Тот лишь покачал головой и сказал:
- Что ж, брат Ницетас, ступай в Фенеллу – туда отныне ведут все дороги с тех пор, как исчез несчастный и дорогой нашему сердцу брат Паулюс.
Так Ницетас и очутился впервые в Трезмонском замке. И в первый же день своего пребывания в королевстве венчал короля и королеву. Он искренно полагал эту миссию очень почетной и надеялся на поощрение. Однако комната, которую сперва ему предложили, была тесна. Потребовал другую – и та, что была им получена, оказалась не многим лучше. После он подметил, что кухарка – не отдавала ему лучших кусков. А ведь брат Ницетас лишь ради ее стряпни готов был нарушить пост, что было с его стороны великой жертвой. Кухарка же была непреклонна – война меж ними разразилась нешуточная. Зато брату Ницетасу удалось избежать греха чревоугодия.