- Прекрасно! – королева едва не захлопала в ладоши. – Вот это мы и обсудим за праздничным столом.
Она и спустя годы была все так же бесконечно влюблена в своего мужа.
И все тем же взглядом, совсем как в юности, почти не изменившимся, следила за каждым его жестом, изучала черты его лица, и весь чердак Чудной Башни, отданной под мастерскую, был заставлен холстами с его портретами.
- Главное, дорогой, береги нос, - хихикнула она. – Мало ли, что привидится маркизу.
- С маркизом разберемся, - хохотнул Мишель, - меня больше заботит, что видят твои глаза.
Его Величество склонился к жене так близко, что ее самые синие глаза на свете теперь казались ему целым миром, и припал к ее губам страстным, как двадцать лет назад, поцелуем.
- Да когда-нибудь вы уже нацелуетесь или нет? – раздался голос Маглора Форжерона, ударился о стены, разлетелся по всей комнате и очутился в середине тронного зала, обернувшись скрюченной старческой фигурой в черном плаще, подбитом мехом.
- Не завидуйте, магистр, - отмахнулся Мишель.
Магистр озадаченно посмотрел на короля и королеву и проворчал:
- Я слишком стар, чтобы этому завидовать.
- Зачем пожаловали, дядя Маг? – спросила королева.
Последние годы старый магистр жил где-то между временами. С тех пор, как король Мишель скрыл Трезмон от всего мира, Маглор Форжерон потерял всякий интерес к любым столетиям. Однако иногда наведывался по старой памяти. Чаще всего под Рождество.
- Да все за тем же! – он отставил в сторону посох, на который опирался и уселся на королевский трон. – Мишель! Сколько ты будешь трахать мне мозг? Я по-хорошему тебя прошу! Прими титул, брошь и бремя Великого Магистра, а то я за себя не ручаюсь!
Король оперся локтем о спинку трона королевы и устало прикрыл ладонью глаза. Сделав глубокий вдох, он сказал:
- Мессир! Я давно принял от вас и титул, и брошь, и бремя. Я устал повторять вам об этом ежегодно!
- Да? – удивился Маглор Форжерон и живо посмотрел на пряжку своего плаща. Броши не было. Он растерянно перевел взгляд на короля. – Так ты теперь Великий магистр?
- Да, дядюшка, он теперь Великий магистр, - терпеливо проговорила Мари. – И Мишелю-младшему уже девятнадцать лет! И да, я не собираюсь сбегать в двадцать первый век, мне и в нашем неплохо живется. Так что совсем необязательно пытаться меня куда-то забросить, как вы сделали в позапрошлом году. И самому вам пора остепениться. Трезмона для будущего не существует. И пытаясь преодолеть это неудобство, вы теряете остатки памяти.
- Как это не существует? – в ужасе переспросил Маглор Форжерон и беспомощно посмотрел на племянника. – Мишель! Что опять натворил Петрунель?
Закатив глаза, Мишель застонал.
- Он ничего уже давно не творит. А Трезмон спрятал я. С помощью силы Санграля в моем королевстве теперь свое время, и никому из нас ничего не угрожает.
- Не надо делать из меня идиота! – рассердился Маглор Форжерон. – Я прекрасно помню, что ты нашел Санграль. И прекрасно помню, зачем тебе вообще понадобилось его искать! И если хоть когда-нибудь еще ты посмеешь обидеть мою крестницу!..
- Дядюшка, - устало сказала Мари. – Твои покои готовы. Полин приготовила тебе меду. Отдохни с дороги, а тогда и поговорим.
- Полин – это та, живенькая? Которая хотела получить рецепт сыра из Жуайеза, и которую Барбара таскала за косы?
- Она, дядюшка.
- Прекрасно! – Маглор Форжерон подкрутил усы и пригладил длинную седую бороду. – Пойду, и правда, вздремну!
После этих слов он щелкнул пальцами и развеялся в воздухе. Мари же беспомощно посмотрела на короля.
- Атеросклероз прогрессирует.
Скрестив руки на груди и поджав губы, маркиза де Конфьян смотрела в одну точку напротив себя. Она упорно молчала уже около получаса, оставляя без ответа все, что говорил ее супруг. И резко повернувшись к Сержу, вдруг закричала:
- Это вы во всем виноваты! Вы вбили ей в голову все те романтические бредни, которые она лелеет в своей глупой голове! Бог с ним, что вы измучили меня своими причудами… Зачем вы обучали ее музыке? Сами же говорили, что от этого одни беды! Я терпела, пока она была дома. Думала, отдадим замуж, успокоится. Но теперь… мы даже не знаем, жива ли она!
Маркиз устало посмотрел на супругу. Эти ссоры стали невыносимыми. Они вспыхивали постоянно вот уже несколько месяцев, и он всерьез думал о том, что, быть может, им стоит разъехаться хоть ненадолго. Потом ужасался собственным мыслям, зная совершенно точно, что как бы ни было им теперь плохо вместе, поврозь будет еще хуже. Потому что они давно стали единым целым – еще в тот день, когда увидели друг друга впервые… на ее свадьбе с герцогом… И после всего того, что они пережили вместе и по вине друг друга, иметь такие мысли?.. Невыносимо…
- Я хотел, чтобы она была счастлива, - устало сказал Серж. – Я хотел, чтобы она знала, что такое любовь. Чтобы она имела мужество любить. Чтобы верила, что не все в жизни определяется ее положением! Катрин, вы же сами страдали от своего положения. Неужели вы хотели той же судьбы нашей дочери? И музыка здесь ни при чем – у нее талант!
- Конечно! У нее талант! У ее отца талант! У ваших сыновей талант! Одна я у вас трусливая утка! Вернемся из Фенеллы, и я уеду. Это невыносимо… - она снова сжала губы и отвернулась от Сержа.
- Куда вы собрались? – Серж резко повернул к ней голову. – В Жуайез? В Фонтевро? Откуда это вечное желание сбегать? Куда вы всегда бежите, Катрин?
- В Лотарингию! – буркнула маркиза. – Подальше от вас. И проявите благоразумие, сочтите это радостью. В Конфьяне наступят мир и покой.
- Ах, в Лотарингию! – рассердился Серж. – А вы правы – вы трусливая утка! Сбежите, предоставив мне в одиночестве решать все эти трудности! Я всю жизнь пытался быть хорошим отцом и хорошим мужем. Вы же ведете себя теперь, как девчонка, а не как мать!
Катрин медленно повернула к нему голову и, тяжело дыша, долго смотрела ему в глаза, сдерживая дикое желание залепить пощечину.
- Так значит, я плохая жена? – ледяным тоном спросила она. – Что ж… вы еще можете все изменить. Разводитесь со мной. Найдите себе хорошую. Молодую. Талантливую. Имеющую мужество любить. И когда вы сбежите от нее в очередной поход, пусть она и едет за вами. Если, конечно, захочет.
Всматриваясь в ее лицо, маркиз думал о том, что она так и не сумела ему простить того, что он тогда натворил. И это было страшно. Страшно жить с чувством вины, с пониманием, что она всегда будет ждать от него подобного недоверия. Самое ужасное в том, что этим своим недоверием он пробудил в ней все те страхи, что, конечно, все двадцать лет терзали ее. Он сам убивал в ней любовь. Незаметно. День за днем, год за годом.