— Мне кажется, они познакомились в Германии, или может быть в Эльзасе.
Он с увлечением наливал себе другую, но тут вдруг остановился и вытаращил на меня глаза.
— Тут, боюсь, какая-то ошибка! — воскликнул он. — Это не иначе как моя первая жена. Варвара-то Митрофанна кроме Парижа нигде не бывала — ну, не считая России, конечно, — она сюда приехала из Севастополя через Марсель.
Он осушил свой стакан и засмеялся.
— Вот так штука, — сказал он, разглядывая меня с любопытством. — Мы с вами прежде не встречались? Вы мою бывшую лично знали?
Я покачал головой.
— Ваше счастье, — вскричал он. — Большое счастье! А эти ваши немцы послали вас вчерашнего дня искать — вы ее никогда не найдете.
— Почему же? — спросил я со все растущим интересом.
— Да потому что после того как мы с ней разошлись, а это было очень давно, я совершенно потерял ее из виду. Ее видели то ли в Риме, то ли в Швеции, а может, и нет — кто ее знает. Может быть она здесь, а может в пекле. Мне-то что за дело.
— И вы не можете мне подсказать, как ее найти?
— Не могу, — сказал он.
— Какие-нибудь общие знакомые?
— Ее знакомые, не мои, — сказал он, и его передернуло.
— Нет ли у вас хотя бы ее фотографии?
— Послушайте, — сказал он, — куда вы клоните? Полиция ее, что ли, ищет? Я, знаете, не удивлюсь, если она окажется международной шпионкой, Матой Хари какой-нибудь![68] С нее станется. Еще как. Да и потом… Она не из тех, кого легко выбросить из головы, если уж она въелась тебе в нутро. Она высосала меня досуха, во всех отношениях. И деньги, и душу, например. Я бы убил ее… кабы не Анатоль.
— Это кто же? — спросил я.
— Анатоль? Да палач. Он тут при гильотине. Так значит вы все-таки не из полиции. Ведь не из полиции? Ну, дело ваше, мне-то что. Но она правда меня довела до сумасшествия. Мы с ней встретились, знаете, в Остенде, в каком это было… в 27-м, что ли, году — ей тогда было двадцать, да нет, и двадцати не было. Я знал, что она была чья-то там любовница и прочее, но мне было все равно. Для нее жизнь сводилась к питью коктэйлей, плотным ужинам в четыре часа утра, танцам «шими», или как там его называют, экскурсиям в бордели, потому что это было в моде у парижских снобов, накупанию дорогих нарядов и скандалам в гостиницах, когда ей казалось, что горничная украла ее мелочь, которую она потом сама же находила в ванной… Ну и прочее в том же роде — вы ее найдете в любом дешевом романчике, она настоящий типаж. Вечно придумывала себе какие-то редкие болезни, ездила на знаменитые курорты и…
— Постойте, — сказал я. — Это интересно. В июне 29-го года она была в Блауберге одна.
— Вот именно, но это было в самом конце нашей с ней жизни. Мы жили тогда в Париже, а потом скоро расстались, и я целый год работал на фабрике в Лионе. Я ведь остался без гроша.
— Вы хотите сказать, что она в Блауберге кого-то встретила?
— Чего не знаю, того не знаю. Вообще, не думаю, чтобы она очень уж далеко заходила в своих похождениях, то есть не думаю, чтобы она пускалась во все тяжкие, — по крайней мере я старался так думать, потому что вокруг нее всегда увивались мужчины, и она, наверное, позволяла им целовать себя, но я бы рехнулся, если б разрешил себе копаться в таких вещах. Раз, помню…
— Прошу прощенья, — перебил я его опять. — Вы совершенно уверены, что никогда не слышали о ее друге англичанине?
— Англичанине? Я думал, вас интересуют немцы. Нет, не знаю. В Сент-Максим, году в 28-м, был один молодой американец, так он чуть в обморок не падал каждый раз, что Нинка с ним танцовала, — ну и конечно в Остенде могли быть какие-то англичане, да и в других местах, но, сказать по правде, меня никогда не занимала национальность ее поклонников.
— Так, значит, вы совершенно уверены, что не знаете, что было в Блауберге и… и что было потом?
— Нет, — сказал он, — не думаю, чтобы кто-нибудь там привлек ее внимание. У нее тогда была эта полоса, когда она воображает себя больной, — ела только леденцы да огурцы, говорила о смерти, нирване и так далее, — Лхасса была ее слабость — ну, сами знаете.
— Как, собственно, ее звали? — спросил я.
— Когда мы познакомились, ее звали Ниной Туровец, но настоящее ли — Да нет, вы ее не найдете, не думаю. Да что там — я и сам иногда ловлю себя на мысли, что ее никогда и не было. Я рассказал о ней Варваре Митрофанне, так она говорит, что это был просто дурной сон после дурной фильмы в синема. Как, вы уже уходите? Она сейчас вернется…
Он посмотрел на меня и рассмеялся (по-моему, он немного перебрал коньяку).
— Забыл! — сказал он. — Вам теперешняя моя женка не нужна. Да, кстати, — прибавил он, — документы у меня в полном ажуре. Могу показать мою карт де травай[69]. А если все-таки найдете ее, я хотел бы ее повидать, перед тем как ее посадят в тюрьму. А может, и не хотел бы.
— Что ж, благодарю за беседу, — сказал я, пока мы трясли друг другу руки — черезчур, может быть, энергично — сначала в комнате, потом в коридоре, потом в дверях.
— Это я благодарю вас, — кричал Пал Палыч. — Я вообще-то люблю поговорить о ней, жаль вот не сохранил ее карточек.
Я постоял немного и подумал. Все ли я выкачал из него… Ну да я всегда могу увидеться с ним… Нет ли случайной фотографии в каком-нибудь иллюстрированном журнале — где бывают фотографии автомобилей, мехов, собак, последних мод на Ривьере? Я задал ему этот вопрос.
— Может быть, — сказал он, — может быть. Она один раз выиграла приз на костюмированном балу, но я запамятовал, где это было. Мне все города казались или ресторанами, или дансинг-холлами.
Он дико расхохотался, мотая головой, и захлопнул дверь. Когда я спускался по лестнице, навстречу медленно поднимались дядя «Черный» с мальчиком.
— В некотором царстве, — говорил Черный дядя, — жил-был автомобильный гонщик, у которого была маленькая белка; и вот в один прекрасный день…
ШЕСТНАДЦАТАЯ ГЛАВА
По первому впечатлению мне показалось, что я достиг своей цели, — по крайней мере теперь я знал, кто была любовница Севастьяна; но скоро я несколько поостыл. Возможно ли, чтобы ею и вправду оказалась первая жена этого пустоплюя, думал я, едучи в таксомоторе к следующему адресу. Стоило ли пускаться по этому слишком уж правдоподобному следу? Что-то уж очень тривиален был образ, нарисованный Пал Палычем. Капризная соблазнительница, от которой гибнут безрассудные мужчины. Но разве Севастьян был безрассуден? Мне вспоминалось его резкое неприятие как явного зла, так и очевидного добра, трафаретных удовольствий и банальных невзгод. Такого рода женщина моментально вызвала бы в нем раздражение. Да и о чем бы она с ним говорила, даже если б ей и удалось познакомиться с тихим, несообщительным, рассеянным англичанином в отеле «Бомонт»? Услыхав ее суждения один только раз, он уж конечно стал бы избегать ее. Он, помнится, говорил, что у бойких бабенок бывает вялый ум и что нет ничего докучливей хорошенькой женщины, которая ищет развлечений; хуже того, он говорил, что как бы она ни была собою хороша, но когда видишь на ней кремовый слой пошлости, то уж непременно найдешь и в ее красоте какой-нибудь маленький порок, соответствующий привычкам ума. Он может и не прочь был откусить от яблока греха, ибо был равнодушен к самому понятию греха — исключая погрешностей против грамматики; но он терпеть не мог яблочного желе, консервированного и запатентованного. Он простил бы женщине шаловливую игривость, но не вынес бы напускной таинственности. Он мог бы снисходительно отнестись к девке, хлещущей пиво, но grand cocotte с пристрастием к гашишу была бы ему несносна. Чем больше я думал об этом, тем невероятнее все это представлялось… Но во всяком случае мне незачем было ломать себе голову над этой задачей, пока две остальные были еще неисследованы. И вот я с нетерпением ступил на порог весьма элегантного особняка (в весьма фешенебельной части города), возле которого остановился мой таксомотор. Горничная сказала, что хозяйки нет дома, но, видя мое огорчение, попросила меня минуту подождать и потом возвратилась, предложив, если мне будет угодно, поговорить с мадам Лесерф, приятельницей мадам фон Граун. Она оказалась маленькой, щуплой, бледнолицей молодой женщиной с гладко зачесанными черными волосами. Мне подумалось, что никогда я не видывал столь матово-бледной кожи; на ней было черное платье с высоким воротником, в руке у нее был длинный черный мундштук.
68
Голландская танцовщица Маргарита Целле (1876–1917), которая была немецкой шпионкой в Париже.