— И вы, вероятно, помните, что значительную часть этих полков составляли украинские козаки из восточных земель Речи Посполитой?
— Что-то припоминаю… Однако я никогда особенно не интересовался национальным составом этих войск. Я солдат, Ваше Преосвященство, и не знаю слов…
— Довольно, д’Артаньян, — воскликнул Мазарини, — от вас никто и не требует этого.
— Ваше Преосвященство! — д’Артаньян почтительно поклонился.
— Эти козаки, согласно донесениям принца Конде, проявили истинную отвагу.
— Да, Ваше Преосвященство.
— Не перебивайте меня, д’Артаньян.
— Слушаюсь, Ваше Преосвященство.
Кардинал яростно засопел, затем, сменив гнев на милость, украдкой улыбнулся: он знал, что за хитрец был этот гасконец, можно сказать, вполне под стать ему самому, итальянскому проходимцу.
— У этих козаков, — продолжил Мазарини, несколько успокоившись, — есть предводитель… Как же его имя…, — от напряжения его глаза чуть не вылезли из орбит.
— Э…, — попытался было что-то сказать д’Артаньян.
— Не перебивайте меня! — что есть мочи завопил Мазарини. — Вспомнил! Хмельницкий! Его зовут Хмельницкий, — лицо кардинала стало счастливым, как у ребенка, который, наконец, получил обещанный еще с самого утра десерт.
— Точно, Хмельницкий, — поддакнул гасконец.
Итальянец же только метнул в его сторону острый и обжигающий как молния взгляд, в котором, впрочем, можно было уловить, скорее, не гнев, а удовлетворение. Удовлетворение тем, что он выбрал для этого важного дела правильного человека — именно д’Артаньяна, а не кого-то другого. «Например, его друга, как же его имя… каналья, что за напасть такая сегодня, что он не может вспомнить ни одного имени…»
— Как доносят мои информаторы из Варшавы и других мест, этот Хмельницкий успешно ведет кампанию против польских королевских войск и вот-вот подойдет к столице. К польской столице, — пояснил кардинал, бросив быстрый взгляд в сторону офицера. Тот лишь кивнул головой, давая понять, что прекрасно все понял.
«Даже если он ничего сейчас не понимает, и все, что я ему рассказываю о европейской дипломатии, для него — что трактат Блаженного Августина, можно быть уверенным: этот гасконец обязательно во всем разберется, еще и даст сто очков вперед многим другим», подумал Мазарини, и это в очередной раз заставило его улыбнуться.
Кардинал вновь принялся мерить шагами кабинет, как он это делал до прихода д’Артаньяна.
— Ситуация очень серьезная. Вы меня понимаете? — кардинал испытующе посмотрел на гасконца.
— Польский король — друг Его Преосвященства, и вы, Монсеньор, не оставите его в беде…
— О, да! О, да! Я преисполнен уважения к королю Владиславу, — промолвил Мазарини с таким видом, как будто перед ним сейчас стоял не его собственный шпион, а иностранный дипломат. — Но дело не в этом.
— Не в этом? — переспросил д’Артаньян. Мазарини хотел было сделать очередную гневную отповедь, но сдержался.
— Польша постоянно ведет войны, весьма успешно, надо сказать, со своими соседями — Московией, Турцией, Швецией, — на лице кардинала отразилась внутренняя борьба чувств. На самом деле в данную минуту она сводилась к следующему: сразу ли переходить к инструкциям своему поверенному или еще какое-то время продолжить подготовительную работу. Наконец, нахмурившись, он вымолвил:
— Швеция…
— Швеция — наш союзник…, — начал было офицер, но тут же осекся.
— Совершенно верно, дорогой д’Артаньян. Вы зрите в самый корень. Но война заканчивается, и…, — Мазарини замялся, подбирая слова, — так может статься, что из союзника Швеция превратится в грозного соперника.
Д’Артаньян молча ждал развития мысли Его Преосвященства.
— Мы, французы (при этих словах д’Артаньян еле заметно улыбнулся), мы не должны допустить союза Швеции и Хмельницкого, — выпалил министр, устав от игры в кошки-мышки с хитрым гасконцем. — И вы, д’Артаньян, слышите, вы, поможете в этом своему отечеству.
Сказав это, Мазарини резко повернулся на каблуках, оказавшись лицом к лицу с офицером на расстоянии не более двух метров. Не давая иссякнуть произведенному эффекту, он продолжил:
— Скажите мне честно, дорогой друг: вы готовы к этой важной и, замечу, почетной миссии?
— Ваше Преосвященство, — д’Артаньян склонился перед Мазарини в глубоком поклоне, — я ваш покорный слуга, я слуга Франции, Его Величества Людовика и Ее Величества Анны. Я сделаю все, что в моих силах, нет, даже больше, чем в моих силах. Можете на меня рассчитывать, — в этот момент еще недавно потухшие глаза гасконца засверкали огнем, и тот, кто хорошо знал д’Артаньяна, понимал, что причина этого огня — не только и, вероятно, не столько патриотизм, сколько авантюризм, к которому был так склонен хозяин этих глаз.