Ходили по морозу, по слякоти, ездили за город. Лидочка приходила ко мне, я приходил к ней, к
величайшему неудовольствию Анны Николаевны. Наверное, ей не нравилась такая неразлучная
дружба.
Весной, перед самым окончанием первого курса, когда я уже сдал все предметы и готовился
уезжать на практику, пришла грустная Лидочка.
— Я на минутку. Все очень плохо. Мы должны расстаться и больше не видеться.
— Почему?
— Мама настаивает. Она говорит, что я должна выйти замуж… И ты этому мешаешь.
— А ты что?
— Я не хочу.
Расстаться? Не для того я искал ее, чтобы вот так просто отпустить. Мама настаивает!
Невозможно. И я принял решение. Ведь мне было девятнадцать.
— Успокой мать. Выйдешь замуж.
— Ты с ума сошел! Ни за кого не выйду.
— Выйдешь. За меня. Завтра. Согласна? Она не колебалась:
— Согласна. А жить как будем?
— Там увидим. Завтра я пойду в техникум, получу обмундирование и к двенадцати приду на
угол Фонтанки и Невского. Там и загс. Не опаздывай.
На следующий день я поехал в Мореходку. Получил там какой-то волосатый бушлат с двумя
золотыми птичками на рукаве, что означало «второй курс», пару сапог и две тельняшки. Все это
я свернул в неуклюжий тюк. перевязал смоленым шкимушгаром — и был готов к
бракосочетанию.
Ровно в двенадцать я стоял у загса. Невеста, конечно, опоздала. Минут на двадцать. Мы
поднялись на второй этаж, красные от смущения подали паспорта. Я все еще держал свои
пожитки в руках, не зная, куда их деть. Женщина, производившая запись, подозрительно
оглядела нас. Нет, все было в порядке, кроме нашей неприличной молодости. Через десять
минут мы стали мужем и женой. Регистраторша вручила мне брачное свидетельство, сказала
несколько напутственных слов. За нами, переминаясь с ноги на ногу, стояла еще одна
нетерпеливая пара. В то время все это делалось быстро.
На лестнице никого не было, и мы поцеловались.
— Надо сейчас же поехать и объявить маме, — твердо сказала Лидочка, когда мы вышли на
Невский.
Не могу сказать, чтобы мне хотелось туда ехать. И тюк с бушлатом и сапогами все время мешал
мне. Я его перекладывал то в левую, то в правую руку.
Встретила нас Анна Николаевна сурово. Без улыбки. Не обрадовалась моему появлению.
Бушлат я втащил в гостиную и бросил на кресло. Лидочка куда-то убежала. Я остался с тещей с
глазу на глаз.
— Как учеба? — для приличия спросила она.
Вообще-то ей было наплевать на мою учебу! Раньше она никогда ею не интересовалась.
— Да вот — женился, — с опаской проговорил я. Теща, против ожидания, улыбнулась. Новость
ее явно обрадовала. Наверное, подумала: «Слава богу, этот пижон женился на какой-то дуре.
Теперь ходить к нам не будет».
— Правильно, — сказала она. — В брак надо вступать молодым. На ком женился-то?
— На Лидочке.
Анна Николаевна переменилась в лице.
— На какой Лидочке?
— На вашей.
Тут она как закричит:
— Лидия! Иди сюда немедленно. Появилась бледная, но решительная Лидочка.
— Он правду говорит? — тихим, угрожающим голосом спросила Анна Николаевна, наступая на
дочь.
— Правду, мамочка.
Что тут было! И слезы, и упреки, и угрозы, и оскорбления. Я слушал молча, все терпел, но когда
Анна Николаевна крикнула, что я голодранец и чтобы я больше не смел появляться в ее доме,
обиделся. Взял за руку жену, в другую руку проклятый бушлат с сапогами и сказал:
— Пойдем, Лидия.
Мы вышли и поехали ко мне.
Как все это было смешно и глупо! Я долго сердился на тещу, не понимая, что Анна Николаевна
— мать и тревожится за судьбу дочери. Какой я был муж? Ничего не имеющий, кроме белого
бумажного «макена», синих «дунгари» и двадцати рублей стипендии. А слов «безумная
любовь» она не понимала. Человек старого закала, она хотела прочного положения и безбедного
существования для дочки. Тогда я этого не понимал, мне казалось, что теща у меня изверг.
Потом для меня все стало ясным. Кое-что поняла и она. Позже…
На следующий день Лидочка провожала меня в Архангельск на практику. Я уезжал на свой
первый пароход, в первое настоящее плавание. А она пошла к Себе домой, к маме. Наверное, у
нее на душе скребли кошки. Вдруг кто-нибудь из домашних спросит:
— Вышла замуж? Где же твой муж — объелся груш?
Неприятно. Но в девятнадцать лет все невзгоды переживаются легче.
Я, одетый в волосатый бушлат и мичманку, стоял в коридоре, смотрел на убегающий перрон и
напевал:
Он юнга, родина его Марсель.