За время пути он пытался сбежать трижды: бросался в заросли и лапы сбивал в кровь, силясь от преследователя оторваться, прыгал в полноводную реку, а вечером приметил крохотный городок — золотисто-рыжий всегда догонял, находил, и голос в сознании Ги приказывал: «Хватит». Слушаться не хотелось, но аура пылающей, льющейся через край силы пугала, вынуждая покорно опускать взгляд.
Путь подошёл к концу в середине ночи; приземистые домики вынырнули из темноты — чуткий нос Ги тотчас уловил запах других собак, а ещё человеческий пот, резкий костровый дым и дух хорошо прожаренной оленины. Их однозначно ждали. Он не знал, отчего подумал именно так, но, неохотно переставляя налившиеся тяжестью лапы, чувствовал нарастающую тревогу.
В окнах не горел свет. Блики пламени лились сквозь деревья и стены, мелькая причудливо, угрожающе.
Жители там собрались, откуда доносился треск сгорающих поленьев и голоса. Жители обступили, стоило Ги войти в круг, залитый злым красно-оранжевым светом. Коротко тявкнув, золотисто-рыжий исчез.
Никогда ещё паника не захлёстывала Ги с такой ужасающей силой. Люди — высокие двуногие существа — мелькали повсюду, двигались, словно тени, руки к нему тянули и скалились, показывая влажно блестящие, ровные и крепкие зубы. Он сам не заметил, как на земле сжался испуганно, голову опустил, заскулил тихонько…. Люди смеялись (смеялись, он точно знал). Люди хороводом вокруг него шли — с каждым мгновением всё ближе и ближе, ближе. Ги чувствовал запах каждого — густую, пряную кровь — и внезапное дуновение ветра, наполненного резким духом собачьей плоти.
Хоровод продолжал вращаться, но с каждым шагом люди взвивались в воздух, меняясь. Мгновенье неуловимое — чёрный, землисто-серый, коричневато-жёлтый пёс вливается в круг, не сбивая общего ритма.
«Мы такие, как ты. Ты один из нас», — всё больше голосов разрывают голову Гиацинта. И паника отступает, враждебным интересом сменяется… Он поднимается, на каждого из собратьев смотрит. Люди исчезли до одного. Лишь костёр и собачий вой, лишь луна с запахом влажной шерсти.
Ритмичные шаги.
Но собратья вдруг останавливаются.
В другую сторону круг.
Не собаки вокруг — снова люди. Ги чувствует их, что-то сильное горячо пульсирует в нём, подчиняет, меняется, на мелкие части рвёт…
Он не помнил, что дальше произошло. В следующий раз глаза распахнул на мягкой постели из листьев и полотна. В тишине, разбавляемой щебетом редких пташек, слышалось мерное дыхание сидящего поодаль человека.
— Вот ты и дома, — человек говорил размеренно, не спеша, тем самым голосом, какой отдавал приказы в сознании Гиацинта, и, глядя на него снизу вверх, Ги видел не только спокойное, испещрённое сетью тонких морщин лицо, но и золотисто-рыжего пса, с достоинством идущего по звериной тропке.
Дориус был справедливым и мудрым наставником, строгим вождём и хорошим другом. Три дня прожил Гиацинт в собачьем селении — золотисто-рыжий Дор почти всегда находился рядом. Собратья говорили о нём с уважением — не заискивая, не лебезя, но испытывая заслуженный пиетет к властителю, внутри которого наравне с ивовой гибкостью сверкала разящая сталь.
Ги предстояло многому научиться: собственной силой владеть, подчинять сущность, охотиться и даже летать. Каждое утро они сражались собаками и людьми, каждый вечер совместный костёр разводили, вместе с добычей поедая забавные истории прошлого и смеясь. Здесь были мужчины, женщины и даже ребёнок. Каждый — Гиацинту по крови брат. И впервые за всю жизнь Ги почувствовал себя дома.
***
Эта агония, вне всяких сомнений, была вестницей неминуемой смерти. Лейла осознавала себя краткими вспышками, исполненными невыносимой боли. Её тело пульсировало и пылало, а она бежала куда-то, спотыкаясь, падала — и ползла, отдаваясь воле инстинктов. Распахивая налитые слезами глаза, юная Лючие́ чувствовала горьковатый вкус листьев или прохладу чистой лесной воды, а потом снова во тьму проваливалась. Время потеряло значение, свившись спиралью пламени и исчезнув. Прошлое захлебнулось потоком невыразимой муки, настоящее стало изорванным и бесцельным. А будущее? Его у Лейлы не было вовсе. Её дорога — в чертоги милосердных богов.
Но она ползла, оставляя за собой алый след. Любое другое существо из крови и плоти никогда бы так долго не продержалось, но та самая сила (запретная сила, сила, которой Лючие́ тайно овладевала) снова и снова скрепляла тонкие нити жизни. Когда-то Лейла приняла её, полюбила когда-то. Теперь комочек энергии сполна окупал всё то время, что Лейла провела, бережно баюкая его в ладонях. Учась, она становилась сильнее. Теперь этой силе отдано было время — она либо продлит муки Лейлы, либо сумеет её спасти.
Шершавая трава неприятно колола губы, но Лейла упорно выдёргивала её из земли, отыскивая тонкие пряно пахнущие корешки. Уставая, она роняла голову на испачканные кровью и грязью лапы, чтобы забыться кратким, полубезумным сном, а потом снова дёргать, дёргать и рыть, с трудом пережёвывая, ощущая песчаный привкус…
В городе царило безумие, когда, подстёгиваемая страхом и болью, Лейла покидала его в последний раз. Она чувствовала и знала: жителям не грозит ничего, пока её, Лючие́, аромат не витает рядом. Она умирать уходила. Да и кто бы признал лису? Кто бы принял?
Она не знала, о чём жалела и плакала. Она вообще ничего не знала. Только боролась с собственным измождённым телом, ускользая в пучину болезненного безумия. Там человек умирал, становясь зверем. Переступив однажды эту черту, назад не вернуться. Лейла Лючие́ отдавалась инстинктам, того не ведая.
Ей снились сны. Хаотичные, рваные — снились сны. В них она танцевала, венки плела, вдыхала запах жасмина и кружилась, кружилась, счастливая, с лепестками. В них она человеком была. Здоровым, обыкновенным. В них живой была и цветущей.
А потом просыпалась — в тесной норе, у ручья или на глинистом склоне. Никогда не оставалась надолго. Лисица определённо преследовала какую-то цель, одной лишь ей ведомую. Иначе обязательно позволила бы Лючие́ наконец сдаться и умереть.
Следующий сон был ярким. Озеро, солнце… Лейла лежала на песке, подставив лицо ласковым золотистым лучам. Ей было хорошо и уютно. Как никогда прежде. Мир вокруг спокойным, бесконечно нежным казался, музыка леса — чистой и самой правильной, с запахом увядания и воды сплетался аромат мяты, росы и хвои… А потом в их симфонию вплёлся ещё один — пряный, резкий, навеявший воспоминания о ранившем Лейлу ледяном монстре.
Рухнуло небо, солнце опалило жаром живот… Земля затряслась, закачалась, зыбким и податливым стал песок…
Лейла захныкала испуганным ребёнком. Что-то хлёсткое и гибкое било её по лицу, а солнце продолжало пронзать живот.
Где боль страшнее была — в реальности или здесь? И что — бред, что фантазия, а что существует на самом деле?
Позже юная Лючие́ с трудом могла вспомнить дни, проведённые на пороге чертогов смерти. Образы смазывались, постепенно становясь лишь странно размытым кошмаром, что пригрезился ей в болезненном, горячем бреду.
Реальность же возвратилась кисло-горьким вкусом отвара, капля за каплей сочащегося в потрескавшиеся, иссушенные рваным дыханием губы.
— Пей, — приказал тихий девичий голос-колокольчик — нежная музыка, родившаяся в металле. Голосу Лейла без сомнений повиновалась. Бывают такие интонации, такая непоколебимая твёрдость, которой покоряешься в одночасье. Кто говорит так? Лекари и жрецы. С ними не спорят, ибо власть их напоена уверенностью и бесконечным покоем. В их руках чувствуешь себя защищённым.
— Ты — лекарь? — произнесла Лейла сипло — на это ушли все силы, какие она успела собрать.
— Я — друг. — И влажная тряпица мягко погладила покрытый испариной лоб. Человеческий гладкий лоб Лейлы. Изумлённая и растерянная, Лючие́ медленно сжала кулак — тёплые тонкие пальцы нашли друг друга — и потеряли, оставив воспоминание о касании. Воспоминание, что противоречило череде других — перевоплощению, лисьей шкуре, монстру, пришедшему убивать…
— Друг, — одними губами шепнула Лейла. Как просто. Как же всё, оказывается, просто: ничего не было — праздника, цветочной гирлянды, мёртвого мальчика, кровавого торжества — не было ничего, а она, юная Лючие́, всего лишь больна. Такое ведь случалось уже. Это не страшно, это почти привычно. Совсем скоро Лейла поправится и город будет, как прежде, и люди, и арфа в её руках…
Но глаз она так и не распахнула. Выпитый травяной отвар растёкся по телу приятной негой, убаюкивая сознание и погружая Лейлу в горячечный, наполненный алой кровью и белыми цветочными лепестками сон.
Он отступал ещё не один раз. Всегда ненадолго. Стоило Лейле, мучимой острой болью, тихонечко застонать, и к губам тотчас прижимался сосуд со спасительным целебным отваром. Девушка-лекарь с нежным голосом и повелительным тоном, казалось, никогда не покидала свой пост.
Неужто болезнь Лейлы страшна настолько?..