— …и ты? Давай, говори, что ты сделаешь, — резко остановился Кристиан, с силой выводя руку с мальчишкой вперёд, отчего тот споткнулся, став просто жалким пацаном в запятнанном хитоне. В карих глазах блеснула обида. Заклокотала, вскипая — и вдруг выплеснулась на Нормана жгучей решимостью пополам с отнюдь не детской болью.
— Буду мстить. — Коротко. Хлёстко, голосом зрелой, настоящей личности, на миг проглянувшей сквозь образ мелкого пацана.
— Мстить… — Кристиану хотелось то ли захохотать, то ли заплакать, но голубые глаза его остались серьёзными и сухими. — Месть — не панацея, Сергиус, и не чудесная сила, способная возвратить Коллисто жизнь. Месть не несёт спасения, Сергиус. Одну лишь смерть.
— Но мне больно, Кристиан. Знаешь, как щемит? — Подняв руку, тонким пальцем меж ключиц ткнул.
— Знаю, малый, знаю. — Сергиус уже не висел на его локте. Понуро брёл рядом, накручивая на палец торчащую из края хитона нить, и Норман легонько похлопал его по плечу, да так большую, тяжёлую ладонь на нём и оставил.
— И что же мне делать?
— А я разве не говорил? Отпусти её, малый, и живи за двоих.
— За двоих жить… сложно. Я не хочу мелким, бесполезным быть. Я боюсь… чувствую, будто, если не сделаю что-то, другие тоже умрут.
Кристиан тоже ощущал это. В груди его, в сердце и самом мире вокруг витало, витало чёрное дыхание неясной надвигающейся беды. Но мелкому этого знать не стоило. Он повзрослеет вскоре; сердце его ранено, мысли скованы горем, а из самой души смертью вырвано первое, самое наивное и светлое чувство. Плечи малого хрупки ещё совсем. Ни к чему ему правда. Боги зрят, ни к чему.
— Учись, Сергиус, становись лучше. — И краешками губ улыбнулся. — Сигизмунд с радостью примет рекрута*.
— Нет. — Гравий хрустнул особенно громко в тот миг, когда малый резко остановился. — Солдаты Сигизмунда вырезают другие города. Такие, как наш, и кому-то тоже больно потом. Вот так, как мне. Они умирают ради того, чтобы убивать других. А сколько их здесь было, когда на Майрон напали в последний раз? Мы убиваем, нас убивают. И всё по кругу. Зачем?
— Коллисто научила тебя? Её голосом говоришь? — Кристиан тоже замер, сверля собеседника взглядом.
— Какая разница? — мотнул вихрастой головой тот. — Мои слова, не мои. Главное — на душе что, что в мыслях. Я хочу защищать семью. Мог бы лечить, как Коллисто, стал бы. А так… Месть не панацея, говоришь, но в ней хотя бы проку больше, чем в том, что делают Сигизмунд и его люди.
— Эта война вообще не имеет смысла, малый. Она просто есть. И вряд ли закончится когда-то.
Больше Норман не оборачивался — спешил вперёд, каждым шагом впечатывая в землю новую и новую мысль.
— Ты знаешь, кто убил Коллисто! Знаешь, — неслось в спину.
Кристиан молчал. О да. Конечно же, он знал и сейчас, когда шагал сквозь метагейтнион*, вдыхая напоенный увяданием ветер, чувствовал, как болезненно сжимается внутри, на самом краю его необъятной силы, нечто новое, такое же воинственно-робкое, как мальчишка с медово-карими глазами. Норман страшился этого крохотного энергетического комочка, понимал, что он значит, чем раскроется, но отклика ни в ком более не находил. Комочек этот ширился и рос с каждым днём, а сейчас впервые рванулся нитями вверх, с готовностью вторя вихрастому пацану в запятнанном хитоне. Устами изломанного болью подростка шептал переменный ветер, и он же жил в Кристиане, требуя сделать решительный шаг вперёд.
— Что ты скажешь нам, Кристиан, сын Теодора? — пророкотал пожилой вампир в расшитом золотом Фаросе*. — Можешь ли предъявить совету прах?
— Вам лучше меня известно, что я могу предъявить, почтенный старейшина Пантэрас, — говоря, Кристиан ни капли пиетета не источал, но то ли совет привык к наглому такому его тону, то ли членство отца в элитной девятке спускало некоторые вольности с рук. — Коллисто мертва, Илиодор — напротив, жив. Но можно ли выразиться так о хладном?
— Неважно, как выражаешься, — спешно подал голос Джудас (один из старейшин, наиболее Кристиану неприятных), предотвращая возмущённое ёрзанье суеверного совета. — Главное — суть. Мы потеряли целителя и лучшего бойца.
— Который может вернуться, — тихо молвил Теодор — старейшина, любивший держаться в полутьме.
— Твой сын зачарует копья, мечи и стрелы. — Снова Джудас, от голоса которого у Кристиана, казалось, сводило зубы.
— А всю планету вам не зачаровать, многоуважаемый?
— Ты одарённый и должен выполнять приказы совета на благо города, — прогнусавил Зенон — вампир настолько дряхлый, что Кристиану казалось порой: лёгкий морской бриз способен превратить его хилое тело в горстку мельчайшей пыли.
— Мальчик прав, Зенон. — Иэрос, старейшина, слишком смуглый для обыкновенного вампира, никогда не садившийся за общий стол и не надевавший ни аристократической рубахи, ни расшитого золотом Фароса, говорил низко и размеренно, наделяя каждое слово весом столь непостижимым, что каждый невольно опускал плечи, внимая его речам. — Силы его дара хватит на создание трёх-пяти амулетов в декаду. Простейших амулетов, смею заметить. Оставь в покое юнца. Илиодор потерял душу, но не рассудок. Он помнит, насколько силён Майрон, и никогда не придёт назад.
— Ты смеешь предполагать, но не утверждать, Иэрос.
— На сей раз ошибаешься, Джудас. Просто прими как данность.
— Хорошо, господа. — Подавшись вперёд, Теодор почти вынырнул из тёмного угла. Голубые глаза блеснули затаённой угрозой. Впрочем, это выражение никогда их не покидало. Даже маленькую Ани отец укачивал с недобрым взглядом. Быть может, иначе попросту не умел? — Пять ночей покой города будут хранить только те, чей дар защищает от губительного воздействия серебра. Им и вооружатся. Если Илиодор не возвратится к этому сроку, вопрос можно считать исчерпанным и закрытым.
— И всё? Отец, и всё?! — не сдержался. Всё-таки не сдержался, вскочил, ударяя ладонями по гладкому камню. — Наш город привёл зло в мир! Если Илиодор не вернётся, что натворит? Куда пойдёт? Сколькие погибнут от его рук?
— Сядь, Кристиан. — Глухо, яростно. Но Норман не слушал.
— Вина лежит на плечах Майрона. На каждом из нас.
— И что же ты предлагаешь? — Джудас. А сколько патоки в голосе, сколько ядовитого мёда. — Отправить наших людей на поиски? Будем бороздить планету от края до края весь век? Как найти существо, что сильнее любого вампира, да ещё и найденным быть не желает?
— Я и не предлагаю искать. Но другие города мы предупредить обязаны. Отошлите гонцов.
— Война. Не забыл, мальчик?
— Эта война не имеет смысла, Джудас! Мы должны быть целым перед лицом другой угрозы. Мы должны сберечь простых людей. — И, окинув взглядом кислые лица старейшин, единственно весомым аргументом бросил: — Хотя бы как способ выжить. Вымрут люди, и питаться нам станет нечем.
Молчал совет, стих за окнами ветер. Откинув голову, Кристиан наблюдал танец пылинок в полумраке. Зачем вспылил? К чему говорил — не ясно. Каждый город печётся лишь о себе и будет бездействовать до тех пор, пока беда не подойдёт к стенам. На других плевать. «Страусы вы, вот кто», — хотелось крикнуть. Жаль, Норман давно вышел из того возраста, когда бы смог себе это позволить.
— В речах мальчика есть зерно рациональности. — Голос Иэроса прокатился по круглой палате низким рокотом, словно далёкий гром. — Вот только скажи мне, наивный Кристиан, сколько целителей в каждом городе? А сколько городов? Неужели ты полагаешь, что Илиодор — единственный хладный во всём нашем мирке? И последний вопрос, наивный Норман: скольких гонцов ты видел за все годы? Каждый молчит и верно делает. Хочешь быть первым? Лети, спасай человечество. Никто не держит.
Норман бы мог возразить. О, как ему хотелось кричать, доказывать, требовать мира, переговоров и перемен. Но он молчал. Молчал, как подросток, как глупый, никчёмный юнец. Он сидел, водя пальцем по гладкому камню. Он понимал: совет безнадёжен. И что-то сильное, стойкое, зародившееся пару часов назад, медленно умирало, раздавленное гнётом реальности, что Кристиану была неподвластна. Старейшины говорили ещё о чём-то, что-то выясняли, вершили судьбы, спорили, кричали — он не слушал. Он просто хотел уйти. Города продолжат воевать. Сколько бы ни было на самом деле хладных, их не отыщут. Всё останется так, как было, а простой люд и вовсе не узнает, какая тьма скрывается где-то среди них. До тех пор, пока не станет слишком поздно.