Именно она стала виновницей того, что Ги пропустил появление пришельца — золотисто-рыжий пёс вальяжно вышел из-за широкого, оплетённого лозой ствола и с видом хозяина в корнях расположился устало. О, как же Ги хотелось вперёд рвануть; тело, казалось, было крепкой верёвкой связано — ни пошевелиться, ни шагу ступить. А голос продолжал тем временем, говоря с непоколебимой, твёрдой властностью, что вынудила бы склониться любого, даже непокорного Ги:
«Я такой, как ты. И наоборот. Оба мы — люди. Помнишь? Не отвечай. Мысли твои читаю. Человеком не хочешь быть, собачья шкура милее? Я знаю, понимаю, да. Но зову тебя всё же пойти за мной. — Поднявшись, незваный гость приглашающе взмахнул лапой: — Следуй за мной. Следуй за мной…»
«Нет!» — слово ярко вспыхнуло в памяти с голосом прежнего Гиацинта. Золотисто-рыжий угрожающе рыкнул, Ги заскулил.
«Это не просьба. Приказ. — Тон настойчивей, жестче прежнего. — Следуй за мной, Гиацинт. Будем из тебя человека делать».
***
Лейла любила цветы. Красные и жёлтые, синие и белые — они благоухали на столике у постели, красовались в искусно завитых рыжих локонах, были приколоты к корсажу платья и прятались за поясом, источая дурманящий аромат. Цветы стекались к ней отовсюду, были радостью и гордостью, предметом зависти родственниц и подруг. Но умирали быстро. Налюбоваться, восхититься не успела — а нежные лепестки теряют форму и цвет, понуро головки склоняются, мягким и ломким становится тёмный стебель…
Цветы всегда ненадёжны, недолговечны. Они — мимолётные радости, кратковременная влюблённость, равный мгновению восторг. Быть может, такою была сама Лейла — хрупкой и нежной, пьянящей, пышной, увлечённой и увлекающейся… на час. Новые чувства, привязанности и эмоции увядали быстро, осыпались лепестками к ногам и сменялись чем-то новым, и Лейла верила: это уж точно навсегда. Верила час. Лишь только цветы безгранично любила. Цветы да ещё силу. Силу, скрывать которую мать и отец наказали так строго, как только могли. Слушала ли их Лейла? Знала: нужно слушать, повиноваться, осторожной быть. Знала, но, запираясь в покоях, распускала во все стороны невидимые горячие нити, представляла, что на крыльях парит — и впрямь поднималась в воздух. Лейла училась изо дня в день. Вот только никто того не ведал.
Сегодня гирлянды маленьких белых бутонов гибко оплетали шею и плечи юной Лейлы Лючие́. Нежный заморский шёлк голубого платья широкими складками ниспадал, кокетливо выпущенный из высокой причёски локон игриво подпрыгивал в такт грациозным шагам — Лейла собиралась встречать Боэдромион* примой, душой и музой любимого всеми театра.
Зрители всегда замирали, когда Лейла выходила в освещённый десятками факелов круг. Глаза пожирали её, юную прелестницу со златострунной арфой в тонких руках, уши каждую ноту вбирали с готовностью, и распахивались бессмертным словам даже самые ледяные сердца. Лейла пела о любви и прощении, дружбе, надежде и свете звёзд. Лейла умела ткать волшебные образы сладкими переливами сопрано, шёпотом музыки и криком глиссандо*, вздымавшегося всполохом к поднебесью.
Музыка жила в ней с рождения — чистая и прекрасная. Лейла сама была ею: сливалась с каждым звуком, проносилась над площадью, распахивала крылья гармоний и падала, падала вниз, угасая последним вздохом дрожащих струн. И не было во всём городе человека, что не знал бы имени юной Лючие́. Люди любили её открыто и искренне. Тем ли отвечала им Лейла? Никто не знал. Но каждое утро прекрасная арфистка получала букеты, корзины и венки. Люди дарили то, чего Лейла действительно желала, и взамен она пела для них, слагая всё новые и новые песни, а глубокой ночью, когда город спал, пряталась ото всех под куполом своей силы и, влекомая ввысь, уносилась на её крыльях, чтоб до утра среди звёзд летать.
Шквал оваций не стихал несколько минут, когда, нежно коснувшись струн в последний раз, Лейла присела в долгом, женственно грациозном поклоне. Монеты, цветы и завёрнутые в яркие отрезы ткани сладости градом посыпались на деревянный помост. Привычно вздрогнув, арфистка немного отступила, боясь, что один из подарков встретится с её гладким лбом.
Широкие ступени с длинными скамьями спиралью поднимались вверх, по кругу огибая просторную сцену, и тёмные глаза Лейлы выхватывали из толпы ликующих зрителей то беспорядочно плещущие ладони, то распахнутые рты, то взлетающие разноцветные шляпы… Шум стихнет лишь тогда, когда она, Лейла, вместе с арфой займёт почётное место в первом ряду. Теперь ей предстоит слушать игру начинающих музыкантов — флейтистов, трубачей, смущённых девочек с лирами и пыжащихся от гордости мальчишек, кое-как научившихся держать пандуру* в руках. По окончании импровизированного конкурса её попросят определить достойнейшего, который, наряду с инструментом от лучшего городского мастера, получит её цветочное ожерелье — гирлянду маленьких белых бутонов, слегка привядших и успевших впитать аромат жасмина, крохотный конус с маслом которого Лейла спрятала в волосах.
Это всегда самым сложным было. Глядя в испуганные глаза ребятишек, чувствуя их волнение, слыша, как дрожат голоса и сбиваются пальцы, Лейла вспоминала себя такой же и очень боялась кого-нибудь обделить. Именно поэтому не смотреть старалась. Откинув голову, становилась музыкой и ей лишь одной внимала. Музыка вела путеводной звёздочкой, музыка влекла, манила… ей победитель был известен всегда, и не Лейла, но музыка делала важный выбор.
Черноволосый мальчишка с флейтой едва не лишился чувств, когда, поднявшись с места и сделав шаг, Лейла легко поманила его ладонью.
— Сегодня не я одна, но девять прекрасных муз выбирают тебя достойным. — Голос Лейлы звенел светло и чисто. Затаив дыхание, зрители наблюдали, как опускается на одно колено маленький флейтист и как одним движением Лейла укрывает его плечи снятым с шеи цветочным украшением. Эта ночь станет праздником для мальчишки. Овации, которыми взорвётся уличный театр через мгновение, — награда его. — Назови своё имя — и носи его с гордостью.
— Деймос, — выдохнул ломко флейтист. Расправив плечи, взглянул вперёд, сглотнул — и ещё раз выдохнул тихое: — Деймос, — прежде чем замертво рухнуть на деревянную сцену. А люди рукоплескали. Забывшись восторгом, рукоплескали, осыпая застывшее навеки тело градом ярких конфет. Звенели монеты, шуршала ткань, снова взлетали шляпы… Никто не мог бы остановить публику. Ожидавшая праздника, она трагедии пред собою не замечала.
А потом начался ад.
Лейла не знала, что происходит. Испуганная, оглушённая, растерянно прижимала к коленям арфу, широко распахнутыми глазами смотря вокруг. Справа, слева, сзади и впереди умирали люди. Аплодируя, восторгаясь, крича — умирали. Сами не зная как. Одна лишь Лючие́ могла заметить мечущуюся из стороны в сторону тёмную тень. Монстра в человеческом облике, ледяного убийцу, в чьих зрачках полыхала тьма.
Внезапное осознание клинком раскалённым пронзило тело. Лейла предчувствовала, понимала: он не за ними, не за ними — за ней пришёл. Он убьёт её, с другими натешится — и убьёт. Убьёт обязательно, как бы ни пряталась, куда бы ни бежала, ни летела, каким бы ни прикрывалась щитом.
И ужас цепями тело сковал. Содрогнувшись, Лейла бешено закричала.
Только потом пришла боль. Невыносимо-горячая, страшная, выворачивающая изнутри, она разрывала хрупкое девичье тело на части. Разрывала, чтобы собрать чем-то новым, ярко-рыжим, исполненным непостижимой для обыкновенного человечества силы существом — огромной лисицей, что, с рыком безумным рванув вперёд, острые зубы вонзила в монстра.
Теперь Лейла знала: сумеет спастись. Хладный убийца тоже понимал это и боролся, как в самый последний раз. Боролся, пока кровью не окрасилась белая лисья грудь. Боролся, пока, обессилев, Лейла не рухнула в центре сцены. Ей недостало умения. Или желания? Или воли? Но монстр бежал, а значит, всё не зря. Всё не напрасно. Лейла сумела защитить город. Вот только какой ценой…