Никакого впечатления!
Я позвал танкетку и велел выстрелить лазерной пушкой по маковице. Пушка ударила издали, из-за рощицы, и маковица повалилась, словно цветок, срезанный ножом, она повалилась, рассыпая лепестки со скрежетом железа.
- Он может сейчас же сделать большую дыру, и в ту дыру провалится наша деревня! - -закричал Скала. - И в ту дыру вам суждено, глупые, падать вечно.
Демонстрация силы, как я и предполагал, подействовала незамедлительно; листья начали подниматься и я увидел столбы, вкопанные глубоко и соединенные вверху толстыми жердями. На поперечные жерди и привязывались листья, составляющие нечто вроде лат, какие надевали когда-то рыцари на нашей старой и доброй Земле. За первым рядом столбов была еще стена, закрытая наглухо. В просвете же, открытом перед нами, не наблюдалось ни одной живой души. Я дал знак Скале, чтобы он оставался на месте, сам же осторожно шагнул вперед. Встретили меня копья, они летели густо и со свистом. Я увернулся от смерти играючи, но Скала сзади застонал, и тело его слышно стукнулось об утоптанную дорогу.
- Голова, займись братом моим!
- Тебе грозит опасность, Ло!
- Займись братом, говорю!
- Есть!
Мне нельзя было оглядываться, я успел скатить со столбов жердь и, ослепленный яростью, рванул в полутьму круглого коридора, сминая по пути теплые и твердые тела. Оборона была прорвана, она рассыпалась с нестройными криками, распалась. Я не убивал, просто валил все, что попадалось на пути, с неистовостью носорога. Наступила полная тьма, я не останавливался, потому что останавливаться было уже нельзя. Я кричал исступленно:
- Индейцы твердолобые! Не хотите мира, получайте войну!
Меня давило отчаяние; я понял, как дорог сердцу моему лукавый ребенок, брат мой Скала. "Неужели они погубили его?" В коридоре слева обозначился просвет, последние метры были преодолены с бешеной скоростью, в грудь ощутимо бился ветер с запахами раздолья. Несколько позже я догадался, что сделал круг по внешнему обводу городища и вернулся туда, откуда начал свою бестолковую атаку.
Скала лежал на бугорке неподалеку от главного входа; когда я нагнулся над ним, он вяло открыл глаза - влажные и затуманенные болью.
- Что с тобой, друг?
- Переверни меня на живот, Хозяин.
На спине парня, ниже правой лопатки, кровоточила рваная рана: он все-таки успел увернуться, и копье ударило вскользь. Это не смертельно, слава судьбе! Я взял раненого на руки и побежал к танкетке.
3
К вечеру брат мой запел песни. Он ел абрикосовое варенье, выплевывал косточки в горсть и блаженно жмурился. Абрикосовое варенье принесла на космодром любимая мною женщина. Она не печалилась, когда мы расставались, она смеялась. Ей представлялось, что лечу я ненадолго, и, потом, она не имела понятия, как нам быть дальше. Я забавлял ее поначалу, потом же наскучил по той причине, что был однообразен в своем упрямстве.
- Ты станешь вспоминать обо мне? - спросил я. Она не умела лгать и рассеянно пожала плечами:
- Наверно... Ты вернешься, и я сварю тебе абрикосовое варенье. Ты же так его любишь!
Я его ненавижу - слишком оно сладко.
Космодром был затоплен людьми. Сплошь лица, они белели, чернели, желтели над бетонным полем, как плоды, как обильный урожай моей Земли. Было много цветов, но не было радости; над всеми довлела мысль, что встреча, если она состоится, будет только через века. Может статься, эта встреча будет уже на другом поле. Многое не суждено нам знать и предвидеть.
Я сказал женщине:
- Прощай, Наташа.
- Прощай, Логвин.
- Я жду напутствия.
- Сделайся таким, как все, и заживешь счастливо, Логвин.
- Попробую...
Мы присели перед дальней дорогой на столбик ограждения, сквозь который была продета черная цепь. Столбы и цепи через все необъятное поле. Это граница, и через нее посторонним ступать запрещено. Корабль стоял далеко, у самой черты горизонта, и отсюда, охваченный радугой, светился лишь его острый нос с оранжевым отливом. Я думал о том, что никогда больше не увижу ее, что я умираю, но умираю, обремененный памятью, и память та пойдет за мной по пятам, во мне станут жить два существа, резко разделенные, как это взлетное поле, черной цепью. Старая, земная память ничем уже не пополнится с той самой минуты, когда корабль с жалобным ревом оторвется от бетона и унесет меня в другой мир где начнется другая память, новая.
Мы присели перед дорогой, и у нас недостало слов сказать самое заветное.
- Прощай, Наташа! Прощай, Земля. ...Я лежу в танкетке, уставясь в макушку прозрачного купола, и меня терзают недобрые мысли.
- Скала, как ты думаешь, многих я там покалечил?
- Где?
- В твоей деревне?
- Я не видел.
Брат мой доедает третью банку варенья и поет. "Лингвист" переводит; "Я сказал ему; "Человек, у тебя есть дочь. Разреши, я приду к ней темной ночью, и мы поладим. Ты говоришь, я ничего не умею делать? Правильно, я ничего не умею делать. Предки Мои копали землю и выращивали вкусные корни, но поля наши отобрали стрекотухи. Я молод и всем подчинен. Один день меня посылают собирать хворост для костра, другой день я собираю жерди для ограды, третий - таскаю на плечах слабых и старых. Меня пинают все, кому не лень. Но я умею, отец, то, чего не умеешь ты; я могу делать детей в большом количестве. Пусти к своей дочери ночью, и ты убедишься, что я не вру. Не пустишь? Тогда спи крепко, я найду твою дочь в темноте, потому что она мне нравится. Я найду, ее, если ты будешь крепко спать..." С этим парнем не соскучишься!
- Скала, какие наши планы?
- Ты не печалься, Хозяин, они явятся сами, чтобы просить тебя о мире.
- Кто явится?
- Старики. Не верится что-то.
- Я могу съесть все ягоды, брат?
- Ешь на здоровье, только не лопни.
- Я не умею лопаться. Ты успокойся, сейчас Скала сбегает за соком черного дерева - сок помогает убрать печаль.
...Опять я пил странный напиток, глотал холодную мякоть, впадая в забытье. И видел снова огромную сосулину, внутри которой мельтешили острые, блики, видел женщину в проеме окна, протягивающую руку навстречу мне. Глаза ее, голубые, зовущие, спрашивали: "Почему душа твоя туманится?" - "Я жесток и не умен". "Она ответила:
"Терпи, страдай, да снизойдет к тебе покой".
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1
Три дня мы прожили в тишине.
Мы были у черного дерева, и я изладил Скале лук, подзапасся на всякий случай стрелами. Я был разбит, вял и задавлен переживаниями, мне все чудилось, будто со стороны деревни доносятся стенация раненых, плач женщин и детей. Скала, брат мой, стрелял из лука по мишеням, и всякий раз, когда попадал в цель, всплясывал, бил себя кулаком в грудь и требовал громкой похвалы. Я гладил его по голове;
- Ты великий воин!
- Я великий, конечно, но никогда не стану таким, как ты.
- Может, и станешь. Со временем. Кстати, сколько тебе лет?
Он не понял моего вопроса, пришлось долго втолковывать ему, что срок жизни измеряется, как измеряется, допустим, высота дерева или длина пути от мест охоты до деревни. Скала задумался и ответил спустя несколько минут.
- Про то знают старики, обитающие под землей. Теперь я понял. Оказывается, посреди городища есть отверстие, куда спускаются старики и живут там, поднимаются они на свет божий лишь в исключительных случаях, когда, скажем, в яму бросается мало еды. Оттуда же, из подземелья, поднимается по полому столбу Пророк, чтобы прокричать Истину. Иногда старики посылают силачей, чтобы наказать виновных. Отступников и бунтарей силачи часто забирают с собой, и назад никто еще не возвращался. Забирают они и самых красивых девственниц.
- И меня, Хозяин, стащут в яму, если ты не заступишься, потому как на мне лежит большая вина.
- В чем же состоит твоя вина, брат?
- Мы втроем ходили за соком Белого Цветка, мы хотели напоить нектаром Пророка, чтобы голова его просветлела: Пророк совсем немощный. И вторая моя большая вина - я привел тебя, а ты пробежал по спинам стариков и воткнул удальца в тухлое яйцо киня. - Скала покачал головой, в больших и круглых его глазах зажглись искорки. - Это было очень смешно, Хозяин! Но я не боюсь, потому что ты со мной.