Если вы думаете, что баллотироваться в окружную прокуратуру – это гламурно, жаль, что вы не видели, как я шагаю через парковку с гладильной доской под мышкой. Помню детей, которые с любопытством смотрели на эту доску и показывали пальцем, и мам, которые подталкивали их, чтобы они шагали вперед. Я не обижалась. Должно быть, я выглядела неуместно – а то и вовсе как человек не в своем уме.
Но гладильная доска – это идеальный столик для работы стоя. Я поставила ее чуть в стороне от входа в супермаркет, рядом с тележками, и повесила плакат с надписью «Камала Харрис, голос за справедливость». Когда кампания только начиналась, мы с моей подругой Андреа Дью Стил придумали мою первую черно-белую агитационную листовку: краткую, на одну страничку, в ней были биография и сжатое изложение моих позиций. Позже Андреа основала Emerge America – организацию, которая ищет женщин-демократов и обучает их выдвижению своих кандидатур на выборные должности по всей стране. Я положила несколько стопок листовок на гладильную доску, а рядом с ними – планшет с подписным листом и приступила к работе.
Покупатели проходили со своими тележками через раздвижные двери, щурясь от солнца, пытались вспомнить, где они припарковали машину, и тут слева от них раздавалось: «Привет! Я Камала Харрис. Я баллотируюсь на пост окружного прокурора и надеюсь на вашу поддержку».
По правде говоря, меня бы вполне устроило, если бы они просто запомнили мое имя. В начале кампании мы провели опрос, чтобы узнать, сколько человек в округе Сан-Франциско слышали обо мне. Выяснилось, что целых шесть процентов опрошенных. То есть шестеро из каждых ста человек слышали обо мне раньше. Я не могла не задаться вопросом: не попала ли моя мама в список тех людей, которых волонтеры обзвонили наугад?
Я не питала иллюзий, что все пройдет легко. Я понимала: для того чтобы правильно представить себя и свои идеи множеству людей, которые понятия не имели, кто я такая, придется потрудиться.
У некоторых кандидатов-новичков необходимость взаимодействия с незнакомыми людьми вызывает неловкость, и это можно понять. Нелегко завязать разговор с прохожим на улице, или заговорить на автобусной остановке с людьми, которые едут домой после работы, или зайти в первый попавшийся магазинчик и попытаться вступить в беседу с владельцем. Я получила свою долю вежливых – а иногда и не очень вежливых – отказов, как телемаркетолог, звонящий во время обеда. Но чаще всего я встречала людей, которые были приветливы, открыты и охотно говорили о проблемах, влияющих на их повседневную жизнь, о надеждах на улучшение жизни в своей семье и в своем сообществе – будь то борьба с домашним насилием или предоставление лучших возможностей детям из группы риска. Прошло много лет, а я все еще сталкиваюсь с людьми, которые помнят наше общение на тех автобусных остановках.
Это может показаться странным, но больше всего это взаимодействие напоминало отбор присяжных. Работая прокурором, в зале суда я часто беседовала с людьми из всех слоев общества, которых вызывали в качестве присяжных. Моя работа состояла в том, чтобы задавать им вопросы в течение нескольких минут и, исходя из ответов, пытаться определить их приоритеты. Агитация во время кампании была похожа на этот процесс, разве что не было адвоката противной стороны, пытавшегося прервать меня. Мне нравилось, что у меня получается увлекать людей. Иногда из продуктового магазина выходила мамочка с малышом на сиденье тележки, и добрых двадцать минут мы разговаривали о ее жизни, проблемах и костюме ее дочери на Хэллоуин. Прежде чем расстаться, я смотрела собеседнице в глаза и произносила: «Надеюсь, что могу рассчитывать на вашу поддержку». Удивительно, как часто люди признавались мне, что никто и никогда не задавал им таких прямых вопросов.
Тем не менее процесс агитации давался мне не так уж легко. Я всегда с готовностью рассказывала о той работе, которую мы собираемся проделать. Но избиратели хотели слышать не только о политике. Они хотели знать обо мне лично – кто я, какой была моя жизнь, какие переживания сформировали меня. Они хотели понять, что я представляю собой на самом глубинном уровне. Но меня с детства учили не говорить о себе. Меня воспитывали с убеждением, что в разговорах о себе есть нечто нарциссическое, это тщеславие. И хотя я понимала, почему у собеседников возникают вопросы, прошло некоторое время, прежде чем я к ним привыкла.