Такие обвинения было очень легко доказать, а вынесение приговора оборачивалось трагедией. И поскольку лечению и профилактике наркозависимости не уделялось никакого внимания, эпидемия крэка распространялась как смертельный вирус, сжигая город за городом, пока не поглотила целое поколение людей.
Сидя в одиночестве в своем новом кабинете, я вспомнила время, когда будучи молодым прокурором услышала разговор своих коллег в коридоре.
– Может, добавим парню преступление в составе организованной группы? – предложил один.
– А мы сможем доказать, что он был в банде? – спросил другой.
– Да ладно, ты же видел, как он одет, видел, на каком углу его подобрали. И он слушал запись этого рэпера, как там его…
Я вышла в коридор. «Эй, ребята, просто чтобы вы знали: моя семья живет в том же районе. У меня есть друзья, которые так одеваются. И у меня в машине можно услышать запись этого рэпера».
Я размышляла обо всем – о том, почему я баллотировалась на эту должность, кому я пришла помогать и о разнице между доказательством вины и получением судимости. В конце концов я решила, что нахожусь здесь, чтобы помогать жертвам. Как жертвам совершенных преступлений, так и жертвам самой системы уголовного правосудия, которая допускает несправедливость.
Для меня быть прогрессивным прокурором – значит учитывать эту двойственность и действовать в соответствии с ней. Это значит понимать, что когда человек лишает жизни другого человека, или ребенок подвергается растлению, или женщина изнасилована, то виновные заслуживают сурового наказания. Таков один из императивов справедливости. Но также необходимо понимать, что справедливость в системе правосудия, которая, по идее, должна быть гарантом справедливости, в большом дефиците.
Работа прогрессивного прокурора заключается в том, чтобы видеть тех, кого не замечают, говорить за тех, чьи голоса не слышны, находить и устранять причины преступлений, а не только их последствия, и проливать свет на неравенство и недобросовестность, которые ведут к несправедливости. Это значит признать, что не все нуждаются в наказании, что многим, совершенно очевидно, нужна помощь.
В дверь постучали. Это была Дебби. «Ты готова?» – спросила она с улыбкой.
«Буду через минуту», – ответила я. Еще минуту в тишине я слушала свое дыхание. Потом достала из портфеля ручку и желтый блокнот и принялась составлять список.
Не успела я усесться за свой стол, как вошел мой помощник по административным вопросам. «Босс, там еще одна мамочка».
«Спасибо, сейчас иду».
Я прошла по коридору в вестибюль и поздоровалась. За последние несколько недель это случалось уже не в первый раз. Не в первый раз приходила женщина и заявляла: «Мне надо поговорить с Камалой. Я буду говорить только с Камалой». Я знала, зачем пришла эта женщина. Это была мать убитого ребенка.
Женщина чуть не рухнула в мои объятия. Она была абсолютно внутренне опустошена. Ее переполняли скорбь и мука. И все же ее присутствие здесь было свидетельством силы. Она пришла ради своего ребенка, которого потеряла, – молодого человека, застреленного на улице. Прошло уже несколько месяцев со дня смерти ее сына, а убийца все еще разгуливал на свободе. Дело об убийстве сына этой женщины было одним из более чем семидесяти дел, которые не были раскрыты и лежали в полицейском управлении Сан-Франциско, когда я вступила в должность.
Некоторых из матерей, которые потеряли детей, я уже знала, с другими познакомилась во время кампании. Почти все они были чернокожими или латиноамериканками из районов с высоким уровнем преступности, и все они очень любили своих детей. Они собрались вместе и создали группу «Mothers of Homicide Victims». Отчасти это была группа поддержки, отчасти – правозащитная организация. Матери опирались друг на друга, чтобы справиться со своим горем. И они организовались, чтобы добиться справедливости для своих сыновей.
Эти женщины не были уверены, смогу ли я им помочь, но знали, что я по крайней мере встречусь с ними, то есть буквально «увижу их». Увижу их боль, увижу их страдания, соприкоснусь с душой, которая истекает кровью. Прежде всего они знали, что я увижу в них любящих, скорбящих матерей.
Но было и еще кое-что. Когда люди слышат, что ребенок умер из-за рака, погиб в автомобильной аварии или на войне, естественной реакцией людей являются коллективное сочувствие и забота. Однако когда ребенок гибнет вследствие уличного столкновения, реакция общественности часто бывает иной: практически повсеместное пожатие плечами, как будто это вполне ожидаемо. Ужасная трагедия потери ребенка превращается в еще один случай для статистики. Как будто обстоятельства смерти ребенка определяют ценность его жизни. Как будто утрата, которую переживает мать, менее значима, менее болезненна, менее достойна сострадания.