Различны и подходы к наделению граждан "голосом". Возникновение нового типа человека - индивидуума (атома) - привело к "атомизации" голоса. Предельным выражением демократии западного типа стал принцип "один человек - один голос". До этого в разного рода солидарных коллективах "голос" или часть его отдавались тем, кто считался выразителем разума и воли этого коллектива (например, отцу крестьянской семьи, священнику, старейшинам и т.д.). В любом государстве советского, а не парламентского, типа носителями голоса являются не только граждане, а и коллективы, общности людей.
На ранних этапах становления государства в Советской России даже выборы в Советы проводились в коллективах предприятий или в общинах деревень, так что голос члена коллектива "весил" больше, чем голос изолированного гражданина7. В дальнейшем возник "коллективный голос" народов и национальностей. Народы получили представительство в государстве не как совокупность атомов, но как целостность (Совет Национальностей), а каждый гражданин имел "голос" и как представитель своей национальности, что было даже зафиксировано в личном документе (паспорте).
Смысл голосования как одного из механизмов волеизъявления граждан, соединяясь с другими элементами мировоззрения, определяет источник легитимации государства в двух типах общества. В гражданском обществе государство профанное, лишенное святости - рационально построенная в интересах общества машина. Оно обретает легитимность на каждый новый срок "снизу", через избирательную урну - путем сложения голосов людей-атомов.
В традиционном обществе государство сакрализовано, оно обладает неким высшим смыслом, святостью, которая возникает не из сложения голосов индивидуальных граждан, а из благодати того или иного вида. В крайнем случае теократического государства эта благодать, легитимирующая политическую власть, целиком исходит их божественного откровения. На языке, понятном людям, это откровение выражает Церковь. Легитимность, полученная таким образом, может даже не подвергаться экзамену через выборы, пока силен авторитет Церкви. В таком обществе, даже в формальном смысле слова атеистическом, многие институты, отношения, социальные явления имеют частицу святости - и потому с ними нельзя обращаться "вольно". Какая может быть "свобода слова", если, как сказано в Евангелии от Иоанна, "Слово стало плотию и обитало с нами, полное благодати и истины". Русский философ Г. Федотов писал в 1931 г. в Париже: "Самодержавие царей было не только политическим фактом, но и религиозной доктриной, для многих почти догматом".
Наиболее распространенным вариантом государства традиционного общества является государство идеократическое. В нем источником благодати является набор идеалов, признаваемых за общепринятые и не подвергаемых проверке через диалог или выборы. Иногда хранителем таких идеалов выступает Церковь, иногда нет. Так, царская Россия не была теократическим государством, но роль православной церкви в легитимации власти была очень велика. Кризис официальной Церкви, религиозные искания в русском обществе в конце XIX - начале ХХ века были важным фактором подрыва легитимности царской власти. Лев Толстой как религиозный мыслитель, вошедший в конфликт с Церковью, действительно стал "зеркалом русской революции".
Советская власть была типично идеократическим государством традиционного общества. Но набор идеалов, в котором заключалась благодать, придающая власти легитимность, выражался на языке "мечты пролетариата" о правде и справедливости. Авторитет Советского государства опирался на небольшое число священных идей. Философ Н. Бердяев даже писал в эмиграции (1923): "Социалистическое государство не есть секулярное государство, это сакральное государство... Оно походит на авторитарное теократическое государство... Хранителями мессианской "идеи" пролетариата является особенная иерархия - коммунистическая партия".
Со временем сакральная компонента ослабевала, перейдя из мессианской веры в мировую революцию в "культ Сталина", связанный с идеей прежде всего укрепления своей страны, а после завершения восстановительного периода (середина 50-х годов) Советское государство исключительно быстро становилось все более открытым, все менее идеократическим. Однако его тип оставался прежним. Его легитимность достигалась прежде всего через идеалы и соответствующую им социальную практику и подтверждалась выборами плебисцитарного типа (по принципу "да - нет"). Это было типичное государство традиционного общества, несущее на себе печать крестьянского мироощущения. Д. Е. Фурман в "Иного не дано" пишет о становлении в СССР такого государства: "Основные носители этих тенденций, очевидно, поднявшаяся из низов часть бюрократии, которая, во-первых, унаследовала многие элементы традиционного крестьянского сознания, во-вторых, хочет не революционных бурь, а своего прочного положения".
В структуре процесса легитимации необходимой была роль партии прежде всего как хранителя и толкователя благодати. Поэтому сама партия, ВКП(б) и потом КПСС, имела совсем иной тип, нежели партии западного гражданского общества, конкурирующие на "политическом рынке". Будучи единственной партией у власти, КПСС по сути была особым "постоянно действующим" собором, представляющим все социальные группы и сословия, все национальности и все территориальные единицы. Внутри этого собора и происходили согласования интересов, нахождение компромиссов и разрешение или подавление конфликтов координация всех частей государственной системы. Понятно, что в партии соборного типа, обязанной демонстрировать единство как высшую ценность и источник легитимности всего государства, не допускалась фракционность, естественная для "классовых" партий.
Все требования многопартийности, "свободной игры политических сил", плюрализма и т.п., которые раздавались с середины 80-х годов, в действительности ставили вопрос не об "улучшении" Советского государства, а о смене самого типа государственности (и даже глубже - смене типа цивилизации). То есть о революции гораздо более фундаментальной, нежели социальные революции. На протяжении всего советского периода возможные последствия такой революции оценивались обществоведами (в том числе антисоветскими философами-эмигрантами) как катастрофа, масштабы которой трудно было даже предсказать. Опыт 90-х годов в целом подтвердил эти оценки.