Юный Эфер, не поднимая лишнего шума, вывел клан на берега Иордана. Все семьи незамеченными пересекли его и направились на запад, избежав встречи с воинами Хазора.
Когда ибри обогнули гряду холмов, лежавших между Иорданом и Акко, они получили возможность обозреть богатые долины Ханаана. Они не могли скрыть своего восхищения перед многочисленными реками, что несли свои воды к виноградникам; склоны холмов были так обильно покрыты травой, что овцы были бы не в состоянии всю ее выщипать. Росли оливковые деревья, тянулись фруктовые сады, жужжали пчелы, нагруженные медом, порхали голуби, которые только и ждали, чтобы их поймали в силки. Если за горизонтом лежали голые бесплодные пустыни, то здесь меж холмов тянулись плодородные долины, и ибри преисполнились решимости драться за эти земли. Когда они приблизились к Макору, Эфер начал собирать своих людей в плотный отряд; мул с красным шатром продолжал держаться впереди, но пастухи перегнали стада ближе к центру неторопливо шествующей массы людей, а дети перестали убегать от матерей. Клан охватило чувство восторга, ибо все чувствовали, что близится испытание сил. Наконец, когда с первым днем весны пришло начало нового года и по длине день стал равен ночи, Эфер и Ибша двинулись разведать, как расположен город, который они избрали своей целью. К полудню они вернулись обратно и посоветовали отцу, чтобы на рассвете он двинулся к городу, именуемому Макор. Вечером осторожный старик разбил лагерь в нескольких милях к востоку от города и собрал своих сыновей и глав остальных семей.
– Мы шли, готовые к сражению, – сказал он им, – и завтра мы увидим те стены, которые вы хотите взять штурмом. Но сражения не будет. – Его сыновья стали перешептываться. – Мы будем жить в мире с хананеями, – продолжил Цадок. – Они будут возделывать свои поля, а мы – свои, у них будут свои боги, а у нас – свои.
Самые горячие и решительные члены клана выступили против этой идеи, но Цадок был тверд.
– Эль-Шаддаи обещал нам эту землю, и она будет нашей. Но без кровопролития.
Мысль, что им придется вести переговоры, чтобы осесть здесь, разочаровала ибри. Для того ли они острили свое кремневое оружие и по дороге выторговывали у кузнецов бронзовые наконечники копий и стрел? Возражая патриарху, они заявили, что утром двинутся на город и штурмом возьмут его стены.
– Стены Макора падут перед нами и без применения силы, – возразил он.
– Ты не видел их, – не согласились младшие сыновья.
– Но их видел Эль-Шаддаи, – стоял он на своем, – а для него все стены одинаковы. Стоит ему приказать, и они рухнут. – Он предупредил и своих сыновей, и остальных горячих воинов, что такова воля их бога – земля должна достаться им мирным образом.
И сыновья сказали:
– Спроси его еще раз, что мы должны делать, – потому что они не представляли, как можно получить эти желанные земли, не полив их кровью. Но они верили отцу, как человеку, который напрямую говорит с богом, и, когда он в одиночестве двинулся по Дамасской дороге, добравшись наконец до долины красных камней, они не пытались последовать за ним, поскольку знали, что старик будет беседовать со своим богом.
– Так что нам делать? – не в силах принять решение, спросил патриарх, обращаясь к скалам.
– Как я и объяснял тебе в пустыне, – раздался голос, полный терпения, – вы займете предназначенные для вас земли.
– Но в пустыне ты не говорил мне, с войной или миром я приду сюда. Мои нетерпеливые сыновья хотят войны и смертей.
– Ты по-прежнему боишься войны, Цадок?
– Да. Когда я был ребенком и мы осаждали Тимри…
– Я помню Тимри.
– Ты приказал моему отцу Зебулу разрушить город и стереть с лица земли память о нем. Он заставил меня стоять рядом с ним, когда предавал смерти мужчин, женщин и детей. Мои ноги по щиколотку были в крови. Я был полон отвращения и решил, что никогда в жизни не пущу в ход копья. И я ненавидел тебя, Эль-Шаддаи, за твою жестокость.
Цадок помнил тот далекий полдень пятьдесят семь лет назад, когда он впервые говорил с богом, и в последующие годы ему не раз приходило в голову, что Эль-Шаддаи тем днем выбрал его именно потому, что вечер бойни в Тимри потряс его. Голос Эль-Шаддаи мог избрать человека постарше и помудрее, но он предпочел именно малыша Цадока, потому что даже в семь лет тот мог решать вопросы милосердия и человечности, сообразуясь лишь со своей совестью.