После того, как Мона Кейли была помещена в лечебницу Хиндхеда, я часто наблюдал за ней. Несмотря на то, что ее лицо, полностью лишенное выражения, напоминало скорее маску, в нем чувствовался характер. Тонкие точеные черты, твердый рот и прекрасные глаза вполне подходили для обиталища незаурядной души — только душа отсутствовала.
Тавернер рассчитывал, что другие участники драмы очень скоро появятся на сцене, привлеченные к девушке теми странными потоками, которые всегда существуют под поверхностью жизни. Всякий раз, когда в лечебницу прибывал новый пациент, я пристально наблюдал за Моной Кейли, стремясь выяснить, не является ли вновь поступивший тем, кто потребует от нее выплаты древнего долга, так связавшего ее.
Весна сменилась летом, но ничего не случилось. Мое внимание было привлечено другими больными и я почти забыл о девушке и ее проблемах, когда Тавернер напомнил мне о ней.
— Настало время начать наблюдать за мисс Кейли, — сказал он. — Я изучал ее гороскоп, в конце месяца произойдет сближение планет, чем будет обеспечена возможность для изменения ее судьбы, если мы сможем заставить ее участвовать в этом.
— А что, она может отказаться?
— Тогда она долго не протянет, ведь цель этого ее воплощения не будет достигнута.
— А если она согласится?
— Она будет страдать, но станет свободна и опять быстро поднимется к высотам, которых достигла в прежней жизни.
— Но маловероятно, чтобы она принадлежала к королевскому дому в этой жизни, — сказал я.
— Она была больше чем королева, она была Посвященной, — ответил Тавернер, и по тому, как он произнес это слово, я понял, что он говорил о королевстве, которое находилось не на этой Земле.
Наш разговор внезапно был прерван криком, донесшимся из одной из комнат верхнего этажа. Это был пронзительный леденящий душу крик, крик, который может издать только душа, заглянувшая в хаос и увидевшая забытый ужас, это был крик ребенка, которому снятся кошмары, но — и это усиливало ужас — кричал мужчина.
Мы стремительно бросились, нам не надо было спрашивать, откуда раздался крик. У нас был лишь один больной, который мог так кричать, — бедняга, страдавший от контузии, которого мы держали на постельном режиме.
Мы нашли его стоящим посреди этажа и сотрясаемым дрожью с головы до пят. Увидев нас, он кинулся вперед и упал на руки Тавернера. Это было трогательным движением перепуганного ребенка, но наблюдать за подобным поведением высокого человека в полосатой пижаме было слишком мучительно.
Успокаивая его так же нежно, как мать успокаивает своего ребенка, Тавернер уложил его в постель и сел рядом, ожидая, пока он окончательно придет в себя.
— Я не думаю, что мы должны и дальше держать его в постели, — сказал мой коллега, когда мы вышли из комнаты. — Бездействие наводит его на грустные размышления, и он снова и снова переживает события в окопах.
Таким образом Хаустон на следующий день, впервые после поступления в лечебницу, появился среди пациентов, и, казалось, эта перемена пошла ему на пользу.
Но длилось это недолго; когда эффект новизны стерся, его приступы возобновились, вновь повергая его в муки, которые он когда-то пережил, и каждый такой приступ завершался паническим ужасом, заставляя его искать защиты у первого попавшегося человека.
Когда шестифутовая дородная фигура неожиданно валится вам на руки, это может испугать любого, поэтому, чтобы не беспокоить других наших пациентов, мы изолировали Хаусона в части парка, предназначавшейся для больных, которых мы не могли держать вместе с остальными. Кроме него, единственным обитателем этого уголка была Мона Кейли, но ее вряд ли можно было принимать в расчет, поскольку пока ее не вели к столу, она неподвижно сидела в шезлонге, который мы специально поставили для нее.
Однажды вечером, прогуливаясь с Тавернером в саду, мы услышали уже знакомый нам пронзительный крик, сопровождавший кошмары несчастного Хаусона. Он выскочил из беседки и нерешительно остановился на лужайке. Единственными людьми в поле его зрения были мы и безучастная Мона Кейли в своем кресле, и расстояние от него до нас и Моны было примерно одинаковым. Во время нервного срыва человек превращается в дикаря или в ребенка, в зависимости от своего темперамента, и Хаусон стал похож на четырехлетнего мальчика. Тавернер бросился через лежащий между ними газон, но когда мужчина опять превращается в ребенка, он обращается к матери, и, не замечая приближающегося Тавернера, Хаусон подбежал к Моне Кейли и спрятал лицо у нее на коленях.