— Ты с ума сошел! — охнул Рерик, услышав это распоряжение, и даже отнял кусок сырого мяса от зреющего на скуле синяка. — Кабана, посвященного Фрейе — бродягам!
— Я, чтоб ты знал, христианин! — огрызнулся Харальд, так кстати вспомнивший об этом. — И ты, между прочим, тоже. А христианские конунги всегда кормят бродяг со своего стола и даже со своего блюда!
Он кивнул на Теодраду. Это она как-то рассказывала им о благочестивой и святой королеве Батхильде: каждый вечер за ужином та наполняла свое блюдо едой и отсылала раздать ее нищим.
— Что же она — ложилась спать голодной? — спрашивал Рерик.
— Да. А если ей не удавалось заснуть, она молилась.
— Мы тоже сегодня не заснем, — продолжал Харальд. — Зато кое-кто заснет навеки. Если я не подходящий конунг для Альдхельма и его семейки, то пусть отправляются к Одину! Их давно там дожидается их любимый кюнинг Радбод!
Хоть и вспомнив внезапно о своем крещении, с врагами Харальд собирался поступить именно так, как это было принято у гордых и злопамятных древних вождей Севера. Как, например, их предок, Ивар конунг, по прозвищу Широкие Объятия, поступил со своими врагами из свейского рода Инглингов.
И теперь уже Теодрада, с трудом поняв, что он задумал, в ужасе ахнула вслед за Рериком:
— Ты сошел с ума!
Рерик был зол не меньше, тем более что Элланд успел разбить ему губу, а нарядная далматика из голубого шелка с золотым шитьем оказалась порвана. За одно это с Элланда сына Альдхельма можно было взыскать немалые деньги. Аббат Бернульф, спешно прибывший в графский дом, советовал созвать уважаемых людей для разбирательства в соответствии с «Речами Фосити», древнейшим сводов фризских законов. Но Харальд только угрюмо бормотал что-то вроде «будут им речи Фосити»!
— Я больше не намерен терпеть этого надменного дурака! — гневно говорил Харальд, когда столы из гридницы вынесли, рабы собрали рассыпанные объедки, а на скамьях устроились ярлы и наиболее уважаемые хирдманы. Все были не вполне трезвы, но, поскольку пир прервали на взлете, набраться до бесчувствия никто не успел. Некоторые облили себе головы холодной водой, чтобы побыстрее прийти в разум, и теперь приглаживали мокрые волосы. — Все два года, с тех самых пор как мы здесь появились, он мутит воду, настраивает людей против нас, то и дело поминает этого своего Радбода, он уже у меня поперек горла стоит! Но такую наглость я уже не могу ему простить! Надо было своими руками убить гада прямо здесь, если бы не эти тряпки! — Он взмахнул руками, имея в виду, что в тяжеленных, многослойных, густо раззолоченных праздничных одеждах даже шевелиться трудно. Теперь он уже от них избавился и был одет в обычную рубаху из темно — красной шерсти. — Он оскорбил нас прямо в нашем доме, на пиру! Если мы им это спустим, то нам начнут плевать в лицо прямо на торгу!
— Я давно подозревал, что Альдхельм что-то задумал. — Торир Верный кивнул. Бывший воспитатель Харальд и Рерика сейчас был уже стар, в море больше не выходил, занимаясь в основном обучением дренгов, но оставался советчиком обоих братьев. — Помнишь, Рери, я тебе говорил? Сегодня Альдхельм спьяну проболтался, но такие мысли у него были всегда, готов поставить хоть мой амьенский пояс.
— Похоже на то! — Орм Шелковый, веселый человек лет тридцати, почти всегда улыбавшийся, сейчас выглядел серьезным и с неудовольствием хмурил светлые брови. — Этот гаденыш на пиру голову потерял, но между своими он постоянно такие речи ведет.
— Больше ему таких речей вести не придется, — мрачно пообещал Харальд. — Мы сегодня ночью сожжем его вместе со всем домом.
— Ты уверен? — Рерик взялся за подбородок, но тут же отдернул руку — болела разбитая губа. — Что стоит это делать?
— Я уверен, что больше я не намерен глотать оскорбления.
— Но ты понимаешь, к чему это приведет? Мы не в лесу, здесь целый вик.
— Другие дома могут загореться, и опять выгорит все поселение, — вставил Торир. — И мы останемся на пожарище.
— И здесь полно фризов, — подхватил Рерик. — Если мы это сделаем или даже попытаемся сделать, они тут же возьмутся за оружие и набросятся на нас.