Далее к северу лес постепенно редел, распадаясь на перелески, появлялись ели и сосны, вересковые пустоши и холмы с огромными дубами на вершинах. Здесь часто устраивались капища, посвященные богам Леса, Неба и Луны, а в священных рощах вешали на деревьях жертвы — храбрейших из врагов, попавших в руки пиктских воинов.
Тех, кто не смог убить в сражении менее пяти сынов Семитхи и все же попал в плен, ждала участь менее почетная: их забивали камнями и бросали в проклятых бесплодных местах — на поживу волкам и мерзким демонам-катшу, тощим, трусливым и вечно голодным обитателям болот. Здесь же покоились кости трусов, предателей и нарушителей священных табу из числа самих пиктов.
Одним из таких мест считалась долина Сирандол Катрейни, лежавшая среди двух скалистых стен недалеко от побережья Западного моря. Ни деревца, ни кустика, ни травинки — только щебень да бесплодная пыль. К югу находился довольно большой участок леса, по которому протекала река Безымянная, к северу, за обширными бесплодными пустошами начиналась каменистая земля пограничья с Ванахеймом — царством ледяного великана Имира.
Пуща, носившая, как и река, название Безымянной, была последним форпостом гигантских девственных лесов, тянувшихся к югу, тщетной попыткой зеленого плата противостоять ледяному дыханию Имира. Деревья здесь были низкорослые, с искривленными северными ветрами стволами, мрачные непроходимые заросли елей часто непреодолимо преграждали путь не только человеку, но и зверю лесному, а редкие лиственные деревья даже в разгар лета несли в своих листьях желтизну осени.
На южной оконечности пущи возвышался Священный Холм, увенчанный, словно корабль, высокой мачтой с зеленым парусом, древним древесным великаном — гигантским кряжистым дубом, чья крона, несмотря на близость тундр, полыхала изумрудной зеленью: то была плоть бога лесов Перакраса.
На северной опушке, неподалеку от долины Сирандол Катрейни, лежала поляна Глотающей Пасти.
— Мы трижды теряли его след, он ушел от нас в Камышовой Заводи, его не тронул пискун-кровосос… На его теле почти нет царапин, только разбитые колени… Он сбросил на загонщиков глыбу земли и достиг вершины. Две мои стрелы не нашли цели. Он мог, он должен был, во имя Неба и Луны, отдать свое тело Перакрасу! И все же он не сделал этого…
Говоривший, седобородый старик в чистой белой одежде, сидел на деревянном помосте в некоем подобии кресла и задумчиво глядел вниз, на семерых мальчиков, стоявших посреди поляны в окружении угрюмых воинов. Нагие гибкие тела пленников были покрыты грязью и запекшейся кровью, лица исцарапаны, а один бережно придерживал сломанную руку, стараясь не морщиться от боли. Тот, о котором говорил старик, словно не принимал участия в Ночном Гоне, стоял спокойно, внимательно глядя на помост, хотя и не мог слышать произносимых слов.
— Шесть птенцов, — пробормотал старик, — и сова… Он должен был отдать свое тело Перакрасу.
— Мудрость твоя безгранична, о Поедатель Священных Желудей, — откликнулся один из окружавших его людей. Все они были одеты в сплетенные из древесных волокон балахоны, сквозь которые виднелись крепкие мускулистые тела, лица прикрыты звериными масками. Заговоривший носил маску медведя, искусно сделанную из головы настоящего зверя.
— Мудрость твоя безгранична, решай. Но если позволишь молвить, загонщики мыслят, что Перакрас не принял его…
— Сова — ночная птица, — старик словно не слышал загонщика. — Перакрас позволил ей свить гнездо в своем чреве. И все же он звал Потерявшего Имя, звал и помогал…
— Мудрость твоя безгранична, о Бывающий У Корней, — выступил вперед человек в маске оленя, — решать тебе, но мы думаем, воин, не способный убить ничтожную птицу…
Старик грозно глянул на «Оленя». Он не возвысил голоса, но ответил так, что дрожь пробежала по телу загонщика, дерзнувшего говорить о вещах, не доступных его пониманию.
— Что знаешь ты, Носитель Сети? Перакрас дал пристанище этому существу, укрыв его своей плотью, а воля богов священна. Не подвергнул ли он тем самым Потерявшего Имя ведомому лишь ему испытанию?
Загонщики молчали. Начал накрапывать дождь, и их мертвые маски покрылись сосульками слипшейся шерсти.
Старик поднялся, воздев руки к низко бегущим серым облакам.
— Он побывал у Дуба! Он прикоснулся к плоти Перакраса! Он совершил то, что не дозволено ни одному из вас, попирающих этот помост, и уж тем паче, стоящим на земле! Он достоин стать главой Клана Выпи. Но раз Перакрас не допустил его в свое чрево, он пройдет испытание Поглощением вместе со всеми.
Его слова относил ветер, и стоявшие посреди поляны их не слышали. Мальчики жались друг к другу: вынужденные пребывать в неподвижности, они замерзли под мелким дождем. Увидев, как поднялся старик, пленник со сломанной рукой вздрогнул и забормотал что-то невнятное.
Тот, кто побывал у Священного Дуба, незаметно положил ему руку на плечо и шепнул: «Не бойся. Вспомни, что я рассказывал в Мужском Доме».
Наверное, многие, ожидавшие обряда Поглощения, сейчас мысленно переносились в теплое, душное нутро этой длинной хижины, окруженной высоким частоколом.
В одном ее конце пол устилала слежавшаяся травяная подстилка, на которой семеро коротали четверть луны Ожидания, в другом — темнели кучки испражнений, окаменевших, их многочисленных предшественников, и свежие: во время Ожидания мальчикам запрещалось выходить даже на двор.
Побывавший у Дуба (тогда его звали Птахом) был старше своих товарищей: прошлым летом главу его рода задрал бурый медведь, и Птах получил отсрочку от посвящения в мужчины. Впрочем, зиму назад никакого Гона и не было: женщины Клана Выпи, обитавшей в Безымянной пуще на отшибе от остальных пиктских племен, рожали все реже, дети часто умирали до отвердения ногтей, а ради одного Птаха Гон не стали бы устраивать, даже будь старый Эльтоток жив.
На редкость сообразительный, проворный и веселый (а пикты считали весельчаком всякого, кто улыбался чаще двух раз в год) мальчик уже давно приглянулся кряжистому, немногословному Эльтотоку, знавшему, впрочем, немало занятных присказок. Даже Поедатель Священных Желудей, жрец племени, которому только и было дозволено лесными богами приближаться к святилищу Перакраса, нет-нет да удостаивал мальца своим милостливым вниманием.
Собирая по крупицам обмолвки жреца и иносказательные присказки Эльтотока, умея сопоставлять и делать умозаключения, Птах открыл для себя тайну Поглощения и, дабы хоть как-то успокоить буквально умиравших от страха товарищей, поведал ее во время Ожидания в Мужском Доме.
Давно, когда Клан Выпи еще чтил за своего родоначальника Семитху и не удалился от остальных племен в Безымянную пущу, обряд посвящения в мужчину проводили безжалостные мрачные друиды, силами своих чар вызывавшие древнее чудовище Дарамулуна. Чудище поглощало мальчиков и носило их в своем чреве девять лун. Поглощенные испытывали ужасные муки, выживали лишь сильнейшие, которых Дарамулун изрыгал к радости матерей и чести отцов. Из них получались отличные воины — сильные и безжалостные.
Потом друиды куда-то подевались, или племя бежало на север, к самой кромке лесов — этого Птах не понял. От обряда посвящения остался Ночной Гон, правда, в старые времена в беглецов выпускали настоящие стрелы не только на Священном Холме. Изредка (говорили — раз в десять лет) кому-нибудь из Потерявших Имя удавалось достигнуть священного дерева, и он становился наследником главы клана, даже не будучи его сыном. Тех, кого ловили, подвергали Поглощению, только теперь роль Дарамулуна выполнял длинный шалаш, вход в который делали в виде чудовищной пасти. Правда, внутри мальчиков ждали суровые и болезненные испытания, но это, конечно, не шло ни в какое сравнение с мучениями в зловонном чреве древней гадины.