Кагата пробормотала что-то о кипящих котлах, заперхала и смолкла.
— Ты послушал лукавого пса, а тупоголовые старейшины — тебя. Но женщины ваши слабы, и во главе родов остались мужчины. Мужчины, которые чахнут от колена к колену, и только мощный корень Семитхи помогает племени Безымянной пущи еще рождать воинов, способных охотиться на диких зверей и отражать набеги ваниров и других редких в этих гиблых местах разбойников. Но сильных слишком мало, слабые часто погибают, и ваши девицы берут в мужья чуть ли не братьев единоутробных… Так было и во времена оны, пока Прародитель Семитха не принес искупительную жертву богам. Жертву, завещанную потомкам, и тобою отринутую. По совету того же шелудивого пса, прикинувшегося девой, возлежащей на Ветвях.
— Она не велела творить кровавые требы… Во имя мира и довольства, и согласия родов…
— И чем обернулся этот мир — вырождением? Каждый третий младенец Клана Выпи умирает до отвердения ногтей, каждый пятый мужчина Клана Оленя не способен метнуть боевой топор далее десяти шагов, а богатыри, чтящие своим тотемом медведя, спят с женами раз за четверть луны!
При этих словах Кагата захихикала.
— Чем обернулось довольство? — продолжал Дивиатрикс, и в речи его теперь не слышалось даже издевки, только глубокое сожаление. — Дурманом огненной воды, занесенной сюда нечестивыми ванирами? Ночными плясками вокруг костров? Пением гимнов твоего сочинения? Ловлей рыбной мелочи в мутных водах Безымянной? Сбором хлама, прибиваемого морскими волнами к побережью? И вы еще называете себя пиктами?! Пикты, собирающие отбросы, оставшиеся от наших исконных врагов, после того, как их покарали боги пучины!
Кагата вдруг завыла. Это был тоскливый вой, разрывающий душу, полнящий сердце ледяной тоской — словно с севера, с заснеженных пустынь, долетело губящее все живое дыхание мрачного Имира. Щемящий звук заметался среди каменных сводов, устремился к отверстию в потолке и, вырвавшись наружу, растворился среди низких облаков.
Потерявший Имя окаменел. Только что он чувствовал, что лежит на некоем возвышении посреди жуткого чертога, ноги его были несколько ниже головы, и, приоткрыв снова веки, он видел в колеблющемся свете свое нагое тело, покрытое узорами бурого вещества, тянущимися от нижней части живота к груди. Боль вернула ощущение тела, пусть мучительное, но все же желанное, наполняющее душу уверенностью в собственных силах… И снова — бесчувственность, подобная камню, снова лишь мозг пытался мыслить в черных клочьях всколыхнувшейся тьмы… Неужели все, о чем говорит Дивиатрикс, правда? Он вспомнил своих товарищей, с которыми совершал мальчишечьи проказы, лазая по скалам, устраивай ловушки сусликам, прячась по кустам с девчонками… Как и все мальчишки, Птах привык считать свое племя самым сильным, сильным настолько, что враги обходили стороной их землю, хранимую великим Перакрасом. Да, были среди них слабаки, ни на что не годные людишки, их положено было охранять по завету Прародительницы. Но были и другие: мужи клана Оленя, ходившие на хозяина пущи — медведя, и мужи клана Медведя, приносившие к дымам племени мясо лесных красавцев — оленей. И были проворные, хитрые, смышленые отроки клана Выпи, задолго до Посвящения метавшие дротики с костяными наконечниками в крупную дичь. Эльтоток, кряжистый глава их рода, ходивший и на медведя, и на волка, и, как говорили, на существ пострашнее… Да, умирали младенцы, но так заведено испокон веку — выживает сильнейший, те же, от кого отвернулся Перакрас — что осенние листья в лесу, и сожалеть о них не след. Многие не доживали не то что до Гона, до самостоятельного поедания морошки не доживали. А сильные… Сильным отрокам уготован был Мужской Дом, четверть луны ожидания, бегство, и…
— И что же шепнул тебе лукавый о Ночном Гоне? — услышал Потерявший Имя голос Дивиатрикса. — Только то, что юноши должны пройти обряд, призванный выявить сильнейших? Почти так, мой седобородый друг, почти так. Но бегущий должен знать, что достоин не только сети. Ты отказался вешать жертвы в священных рощах, ты отказался и от стрельбы во время Гона. Тоже по завету девы пресветлой?
Ответа не последовало.
— Что ж, — продолжил Дивиатрикс устало, — по деяниям воздается. Перакрас звал ваших юношей, дабы насытить свою утробу. Листья его и ветви живы вашей неразумностью. Но сегодня этот пень не смог противиться воле истинных богов — Избранник не дал ему насытиться. Ты гадал о сове с совятами, мы — знаем. Мы знали задолго до сего дня, мы ждали, готовились, а потому вас не трогали. И без присмотра тебя не оставляли, и дела твои гнусные ведали. Червяк, ты решил, что родился вождь ничтожного клана? Так ведай, сей — может стать вождем всех пиктов и возродить былую славу нашего народа!
Даже эти слова он не выкрикнул, а скорее шепнул, словно силы оставили. И, еще тише, так что Потерявший Имя едва различил голос друида, долетающий откуда-то из-за правого плеча:
— Дарамулун… Трумалур!.. Эти являются, лишь когда воплощается Достойный…
Окаменев после страшного воя жрицы, Потерявший Имя не успел прикрыть веки. Теперь он видел росписи потолка: чудовищный полузверь-полуптица и великанша, подобные распластанным лягушкам, изображены были там. Он вспомнил, как мчался, перепрыгивая через кочки поляны, навстречу этому ужасному зверю, стремясь защитить тех, кто был в шалаше, изображавшем ужасного монстра. Он успел подумать только о том, что сделанная жрецом пасть шалаша не имеет ничего общего с прекрасным, переливающимся всеми цветами радуги клювом Дарамулуна, успел заметить белые, ничего не выражающие глаза птице-зверя, а потом… Потом была тьма.
— Кха! — выдохнул друид. — Кха-поттам!
Лунный свет проник сквозь круглое отверстие в потолке склепа, залив возвышение, на котором лежал Избранник призрачным сиянием.
— Кха! Древо подняло свою вершину к Ночному Светилу, и чертог великого Гулла открылся! Корни и Крона! Это знак!
— И станет верх низом, а низ верхом, — заголосила Кагата, — перевернись, перевернись, сияющее да будет мраком, а мрак сияющим пребудет, увянут листья, лопнут почки, хвоя да не падет наземь, корни в небеса, ветви в Нижний Мир, червь древесный да всползет, птица небесная да упадет, волны вверх, скалы вниз, земля к земле, листва к листве — Гулл, Гулл, возляг с дочерью своей, породи мать свою…
И хор людей, стоявших вокруг алтаря, стал петь древнюю тягучую песню. Или не песню — жалобу? заговор? мольбу? — этого не мог понять лежащий на алтаре юноша, уготованный к жертве.
Окаменев, он не мог опустить веки. Он видел, как выступил из тьмы друид, как поднял странно искрящийся голубоватым светом нож с волнистым лезвием, как жадно вошел клинок в плоть… Дивиатрикс сделал надрез от паха к грудной клетке юноши, развалив тело, и Потерявший Имя увидел свои розовые внутренности и бьющееся в последнем усилии сердце… Он ждал боли, но боли не было. Потом он увидел, как верховный друид вонзил окровавленное лезвие себе в сердце.
И все померкло.
Он ждал боли, но боли не было. Потерявший Имя вдруг ощутил, что поднимается к потолку склепа, все быстрее и быстрее, и в то же время его бездыханное тело продолжало лежать на алтаре, а Дивиатрикс стоял пред ним, воздев руки, и рукоять ножа торчала в груди друида. Юноша, или его дух — разобраться в том он был не в силах — скользнул сквозь круглое отверстие в потолке и поднялся выше, к просвету в облаках, сквозь который величественно сиял Чертог Гулла. Странным, непостижимым образом он продолжал видеть все, что происходит в святилище, тем же временем оглядывая местность словно бы с птичьего полета.