Капище находилось на высоком скалистом утесе, нависшем над входом в узкий залив. Холодные волны Западного моря разбивались о его подножие, вздымая фонтаны белой пены. На противоположной стороне узкой горловины высилась скала, увенчанная трехглавым идолом. С суши святилище было огорожено высоким тыном — на длинных кольях, выступавших из него через равные промежутки, белели человеческие и звериные черепа. На вышках по сторонам резных ворот стояли пиктские воины, вооруженные палицами и луками. От центра излучины залива вилась узкая, поросшая жухлой травой тропка, переходившая в ступени, вырубленные в прибрежных скалах.
На всем лежала печать забвения. Трехглавый идол покосился, птицы свили свои гнезда у него на плечах, неприступный некогда тын осел, заостренные поверху бревна кое-где готовы были рухнуть. Круглое отверстие, ведущее внутрь священного склепа, вырубленного в теле скалы в незапамятные времена, заросло колючим кустарником. На каменистой площадке между ограждением и святилищем виднелись каменные идолы, глубоко ушедшие в землю, часть из них была повержена временем и превратилась в обычные куски гранита, утонувшие в вереске.
Потерявший Имя узнал это место, лежавшее на закат от Безымянной Пущи. К заброшенному капищу не осмеливались приближаться даже вездесущие мальчишки. Только самые отчаянные из них, Птах и его двоюродный брат Скол, подобрались как-то на полет стрелы к страшному месту. Взобравшись на одинокую сосну, искривленную свободно гулявшими здесь ветрами, они разглядели в туманной дымке чудовищного истукана, смотревшего на три стороны света. Скол потом клялся самой Болотной Выпью, что идол повернул среднюю свою башку и глянул ему в душу. Отчего Скол и свалился с дерева, разодрав бок о корявые корни. Самым удивительным в том приключении было то, что Бывающий У Дуба откуда-то прознал об их экспедиции. Мальчишек нещадно высекли колючими ветками и на три луны посадили в яму, где они должны были поносить друг друга самыми последними словами, дабы прочувствовать всю непозволительность нарушения одного из главнейших табу племени.
Позже Птах прознал, что в этом капище друиды творили когда-то свои страшные кровавые требы.
Сейчас, хотя его бездыханное тело покоилось в чреве древнего склепа, свободно парящий дух юноши взирал на святилище без трепета и страха. Он стал облаком, он стал ветром, а чего бояться облаку или ветру? Ветер мчится по кругу, снова и снова возвращаясь, облако проливается дождем, который снова становится облаком. Боги бросают черные и белые камешки, иногда выпадает больше белых, иногда — черных, но общее число камешков всегда одно и тоже.
Если бы он продолжал быть Птахом, юным пиктом клана Болотной Выпи, он удивился бы подобным мыслям. Но он больше не был человеком, способным удивляться, и потому, когда дух его рванулся вверх, за пределы облаков, за пределы небес и ночных светил, он не испытал ничего, кроме легкой тоски по оставленным далеко внизу знакомым долам…
Сначала он узрел гигантское кольцо, объемлющее Мир, и кольцо это пульсировало, то сжимаясь, то разжимаясь. Потерявший Имя понял, что оно живое: это был исполинский змей, проглотивший собственный хвост. Внутри кольца вспыхивали и гасли мириады искр, к которым дух юноши несся с умопомрачительной скоростью.
С полным равнодушием он помыслил, что его вот-вот поглотит бездна, но под ним вдруг оказалась необъятная равнина, испещренная впадинами и холмами. Он проносился над ней, и чем дольше длился полет, тем более отчетливо он понимал, что летит над огромным ликом; то, что он принимал за горы, были уста, равнины — щеки, огромное плато оказалось носом гиганта, а чистые голубые моря — очами. И понял летящий, что сам он — лишь дыхание неведомого светлого бога…
Потом лик стал удаляться и превратился в яркую звезду, сияющую на вершине огромного древа, чьи ветви пронзали мрак мироздания, корни терялись в его глубинах, а ствол был обвит гигантским змеем. Летящий оказался на одной из верхних ветвей, столь обширной, что на ней с легкостью уместилась бы вся Пуща Пиктов. Посреди, словно побег этой огромной ветви, рос куст, пылавший ярким огнем. Дух юноши вошел в этот куст и слился с его горящей холодным пламенем кроной.
И сейчас же из окружающего полумрака выступили фигуры, столь странные, что любой смертный, находясь в бренном теле, умер бы от поразивших его — ужаса? тоски? восторга? — кто знает! Ибо нет в человеческом языке слов, чтобы описать Их, и нет среди человеческих чувств такого, что позволило бы вынести Их присутствие…
Нельзя описать обычными словами и то состояние, в котором пребывал Потерявший Имя, освобожденный магией друида от бренной оболочки. Он все еще находился в склепе, зря собственное разрезанное тело. Видел он и распятого жреца Священного Дуба, и людей, окружавших жертвенник, и Кагату, которая пустилась в странный танец, ударяя в огромный бубен, бывший едва ли не больше старухи. И видел он все это глазами Дивиатрикса, в сердце которого сидело жало волшебного ножа. Склеп, капище с птичьего полета и хоровод богов на Ветвях Мирового Древа видел он одновременно, понимая, что и верховный друид видит все это его глазами.
Кагата кружилась в ритуальном древнем танце, издавая леденящие кровь возгласы: то завывая, как волк в полнолуние, то стеная, подобно раненому оленю, то испуская рык, достойный атакующего медведя. Бубен в ее руках грохотал, подобно скале, рушащейся в воды океана. Друид был недвижен, но окружавшие его соратники делали магические жесты и произносили древние заклинания: от их сухих старческих пальцев тянулись к комлеющей жрице тонкие светящиеся нити.
Море покрыл плотный туман, стеной обрывающийся возле входа в бухту, над которой высилось капище. Край ночного светила тронула темная тень.
А вокруг пылающего куста, где пребывал дух Потерявшего Имя, зачиналось невиданное ристалище.
Первым в светлый круг выступило существо, столь немыслимое человеческому разумению, что описание его земными жрецами и поэтами отражало лишь бледную тень того древнего ужаса, средоточием коего оно являлось. Существо протянуло к горящему мистическим огнем кусту костистые лапы, увенчанные чудовищными загнутыми когтями, каждый из которых с легкостью мог сокрушить Карпашские горы и одним росчерком прорыть русло реки, превосходящей Громовую или Стикс. На рогах, венчающих отвратительную морду, светились несколько лун, а посреди лба, прикрытого зеленоватой броней, ярко пылала красная звезда.
«Он — мой! — пронесся в предвечных пространствах рык, в котором звучали отзвуки всех бывших и будущих катастроф. — Пришел Великий разрушитель, Завоеватель мира во славу Мою! Я одарю его мощью несокрушимого воина и мудростью созидателя Мрака! Я дам ему самое совершенное оружие, я дам ему власть, которая не снилась дотоле ни одному из смертных, он остановит Время и возродит первозданный Хаос!»
«Ну нет, Нергал, — раздался голос, звучавший, как сонм колокольчиков, как журчание всех земных ручьев, как пение всех поднебесных птиц. — Тебе не удастся вернуть Безвластие Мрака! Этот прекрасный юноша мой, ему суждено принести в несчастный мир гармонию и радость, даровать его жителям успокоение и отдых, избавить их от борьбы и страданий. Так говорю я, Пресветлая Изида!»
И в светлый круг выплыла дева, прекрасная, как взмах крыла бабочки, величественная, как заоблачная вершина на рассвете.
«Ха! — возопил третий глас — Мрак, гармония! Тьфу! Поле брани и упоение битвы — вот удел истинного героя! Не во имя твоего идиотского Хаоса, Нергал, и не во имя твоей скучной гармонии, Изида! Настоящий воин дерется, когда ему угодно, и принимает сторону того, с кем ему не стыдно осушить заздравную чашу. Вы требуете подчинения, я же — только разгула и воли, вы не можете жить без поклонения, самая любезная мне молитва — когда воин, стоя среди поверженных или въезжая в свой град на триумфальной колеснице, бьет себя в грудь железной перчаткой и испускает победный вопль! Пришел Великий Триумфатор, который сам поймет, что ему делать, ион — мой!»