То был их последний долгий разговор — потом были одни только короткие фразы, а потом еще — телеграммы…
Воспоминание улетучивалось, затягивалось дымкой. За окном зверело солнце Долгого Лога, оно било сквозь стекла прямо в лицо, и Визин натянул на глаза полотенце…
2
Музыка доносилась то ли из соседней комнаты, то ли с улицы. Пел народный хор, и от этого приглушенного стенами, мелодичного и тягучего пения, появилось в душе какое-то щемящее сладостное чувство, родившееся в полусне из ничтожного, мутного ощущения и разросшееся затем до океанических размеров и пробудившее его, наконец. И Визина качало на волнах этого пения, и ему хотелось плакать. Он не понимал вначале, что за музыка, не сознавал, что поет народный хор, что песня — знакомая и незатейливая, а потом понял и осознал, но это не убавило чувства; незнакомо размягченный и пропитанный мелодией, он понимал также, что никогда, оказывается, раньше не слышал этой песни, если под слушанием понимать не только функционирование ушей.
Потом хлопнула дверь, кто-то что-то громко сказал, и музыка оборвалась, но она оборвалась только за стеной, а не в нем, Визине. Долго еще он лежал, не желая и боясь шевельнуться, цепляясь за отзвуки мелодии в себе, напрягаясь и силясь как можно дольше протянуть только что пережитое, и это ему удавалось, и порой казалось даже, что музыка усиливается.
«Когда мне в последний раз хотелось плакать? — подумал он. — Что же такое со мной происходит?..»
Он нехотя поднялся. Солнце, низко повисшее над дальними берегами, из последних сил рвалось в окно; лодка с рыбаком стыли на месте, под ними висели их опрокинутые двойники. Визин затянул шторы, и скрежет колец о штангу показался мерзким и кощунственным. Стало сумрачно.
Визин постоял возле стола; лицо его было обращено к карте, но он не видел карты. Он вдруг догадался, что испытанное им два месяца назад, когда он вышел ночью на балкон и увидел небо, и испытанное только что в связи с этой музыкой из-за стены, — звенья одной цепи. Но что за цепь, что за звенья, и каковы те, которые расположены между ними, и где начало и конец цепи, — все это объяснению не поддавалось.
Он выглянул: по коридору хозяйским шагом двигалась Тоня.
— А мы думали, что вас нету, — сказала она. — А к вам Николай Юрьевич приходил.
— Какой Николай Юрьевич? — с досадой спросил Визин.
— Николай Юрьевич! Из газеты. Андромедов.
— Андромедов?!
— Ну да! А мы думали, вас нету. Дверь замкнута. А Светлана Степановна говорит, что не видела, когда вы возвращались. — Тонины глаза беспокойно бегали, они реагировали на каждый звук; ей определенно не хотелось, чтобы кто-то видел ее беседующей с ним в пустом коридоре.
— Вы правильно думали, — сказал Визин. — Я спал. А это все равно, как если бы меня не было. А потом, мы ведь с вами договорились, что меня ни для кого нет.
— Ага. А Николай Юрьевич сказал, что еще зайдет.
— А меня нет.
Она улыбнулась.
— Мне надо основательно отдохнуть. Кажется, я здорово устал. Потрясающая сонливость! Кажется, не просыпался бы.
— Бывает. Я скажу Николаю Юрьевичу.
Она пошла дальше, а он вернулся к себе, сел к окну и слегка раздвинул шторы. Солнце закатывалось. С каждой минутой свет меркнул, лес на той стороне озера превратился в сплошную темную многогорбую полосу. Рыбак и его отражение были неподвижны. Это было совсем не похоже на акварель жены «Закат над озером».
«Когда же этот Николай Юрьевич собирается зайти? Ведь уже около десяти. Он что, ночью наносит визиты? Или это тут в порядке вещей? А может, считается, что светила науки ночью не спят?.. А ресторан, интересно, тут у них до какого часа открыт?..»
Он привел себя в порядок, поприхорашивался перед зеркалом, вышел. Тоня шла теперь с другого конца коридора.
— Есть блестящая идея, — сказал он решительно. — Идемте в ресторан! Приглашаю составить компанию.
Она засмущалась, улыбнулась, обнажив красивые зубы.
— У меня ж смена… Да и убил бы муж, если б я…
«Мужа» он никак не ожидал. Последовало несколько противоречивых ощущений, прежде чем он смог собраться и сказать:
— Простите, не знал, что вы замужем. Не скажешь, глядя на вас. Потом, вы так говорили про скуку здесь, про танцы…
— И замужним бывает скучно, и они ходят на танцы…
Они пошагали по коридору; она — подчеркнуто на расстоянии, даже чуть-чуть сзади.
— Так бы, значит, сразу и убил? — спросил он.
— Может, и не сразу. — Она засмеялась негромко. — Ну, а Светлана Степановна?.. Сами поникаете. Смена моя кончается только в двенадцать. Да и в ресторане… Все всех знают.
— Жаль, — сказал Визин. — Придется трапезничать одному.
— Ой, — сказала Тоня, — там вы не соскучитесь. — И шмыгнула в какую-то дверь.
Убегая, она как-то странно взглянула на него, и он решил, что у него что-нибудь неладно во внешности. Он остановился перед коридорным зеркалом и увидел, что воротник рубашки слегка помят. Пришлось возвращаться. Он достал из чемодана новую рубашку, но и она была мятой. Он пошел в гладильню. Там грузный мужчина в трусах, обливаясь потом, орудовал над разобранным утюгом; рядом лежали недоутюженные брюки.
— Что у них тут за техника, бес его знает…
— А другого нет? — спросил Визин.
— Все поломаны. В починку сдали, говорят.
Визин сел ждать. Заглянул еще кто-то; посмотрел вздохнул.
— Да. Из дерьма конфет не сделаешь.
— Почему же? — не отрываясь от работы, ответил мужчина в трусах. Сделать можно, только они будут невкусными.
Пессимист вышел.
— Сейчас он у нас пойдет, — добродушно сказал мастер.
Визин встал, обошел гладильню, выглянул в окно; отсюда тоже было видно озеро, другая его часть, менее, как показалось, живописная и уже с тремя неподвижными лодками.
— Рыбаки тут, я смотрю, несгибаемые, — сказал Визин.
— И удачливые, — отозвался мужчина.
— Богатый, значит, водоем.
— Пока еще богатый. Хоть и рыбнадзора, считай, нет.
— Свободный промысел?
— А что рыбнадзор? Охрана, скажу я вам, только приманка для вора. А они сами себе охрана.
— Можно только приветствовать.
— У них тут всяких добровольных обществ — пруд пруди. Вы посмотрите на плакат.
Визин обернулся: на стене у двери висел крупный плакат. Он весь был испещрен цифрами — названия и численный состав добровольных обществ (пчеловоды, садоводы, рыболовы, охотники, травники, грибники, прикладники и так далее), население городка и его средний возраст, количество озер в районе, площади различных угодий, браки и рождаемость, сельскохозяйственные достижения, ежегодное число гостей, число кинофильмов, концертов, выпускников школ и сельхозтехникума, и еще, и еще… У Визина зарябило в глазах.
— На первый взгляд думаешь: зачем? — продолжал словоохотливый мужчина. — А потом оказывается — интересно. Этакая объемная и разносторонняя картина жизни. Только вот почему она висит в гостиничной гладильне, ума не приложу.
— Да, действительно, — усмехнулся Визин и подумал: надо расспросить Тоню.
— Ага! — сказал мужчина. — Нагревается, капризник. — И подождав немного, стал доглаживать брюки. — Попробуйте-ка всю эту статистику запомнить!
— А для чего ее запоминать?
— Ну хотя бы для интереса. Приедете домой, расскажете.
— Можно записать, — сказал Визин.
— Можно, — согласился его нечаянный собеседник. — А можно и запомнить. Есть такая наука — мнемотехника. Наука о том, как можно быстро запомнить множество разных сведений. Названа по имени богини памяти Мнемосины. Специалисту мнемотехники запомнить весь этот плакат — дважды два.
— Вы специалист по мнемотехнике?
— Нет. Я агроном. В командировке. Здесь они перспективный сорт ячменя получили. А мнемотехника — увлечение. Но только… Не нравится мне запоминать цифры, не очень я к ним, так сказать, расположен. Конечно, в моей профессии без цифр невозможно, и многое надо держать в памяти. И все-таки… не лежит душа. Все цифры, цифры, счет…