«Ну что, брат Визин, коллега, — пискнул в нем один голосок. — Значит, все потом само по себе объяснится?»
«Само, — отозвался другой голосок. — Конечно».
«Затаиться, значит, и выжидать?»
«Ничего другого не остается».
«Но вчера-то ты не очень таился».
«Вчера был досадный срыв. Больше не повторится».
«Ну, а зачем же сегодня с Андромедовым груб был?»
«Пускай не надоедает».
«Он к тебе с добром, а ты… Ты ведь никогда не отличался бестактностью. Что с тобой? Или это тоже влияние новых широт?»
«Ничего. Он не из тех, кого вдруг сконфузишь. Зря он, что ли, свой термос забыл?»
«А может, потому забыл, что опять же о тебе позаботился. Что бы ты сейчас пил, а?»
«Да что они все в няньки лезут? Я кого-нибудь просил?»
Тут-то и постучали, и Визин совершенно машинально отозвался, и вошла Тоня. Он настолько удивился, что даже не встал и продолжал жевать, и так, наверно, с полминуты. А потом, давясь, проглотил, вскочил, заизвинялся.
Тоня была сейчас не горничной — она была гостьей; на ней был не лиловый мешковатый рабочий халат, а легкое цветастое платье, делавшее ее еще привлекательнее; она была молода, пышна, русоволоса, с челкой по самые брови, с алыми щеками и приоткрытым белозубым ртом; она тоже была взволнована и растеряна.
После всяких там «здравствуйте» и «проходите», и «как неожиданно», «как обещала», и «вот вы какая», и «так у меня ж выходной», и так далее, — в общем, уже после того, как она села, и он сбегал в ванную сполоснуть стаканы, и налил ей кофе, а потом и коньяку, к которому она ни за что не хотела притрагиваться, она заявила, что ее бабушка согласна сдать ему, Герману Петровичу, комнату. И тут Визину пришлось отвернуться, чтобы она не видела, как у него вытаращились глаза, как он ничего не понял и испугался, и только тогда опять смог посмотреть на нее, когда после отчаянной мозговой работы вспомнил, что вчера толковал ей про невозможность плодотворной работы и отдыха в гостиничных условиях, про то, что не прочь снять комнатенку, а она обещала разузнать, и он сказал ей, что ждет ее завтра к полудню. И вот — Тоня здесь.
— Оперативно вы, — промямлил он.
— А что тянуть? Дом большой, две комнаты. Что ей? Она и согласилась сразу.
— Да, — сказал Визин. — Очень обязан. Я обдумаю. Признаться, как снег на голову. Не успел подготовиться. Не думал, что вы — так скоро.
— Бабушка хорошая, спокойная, — любовно проговорила Тоня. — Вы ее и не услышите.
— Отлично…
Голос ее, движения рук, мимика — все сегодня было иным; она была раскованнее, свободнее, и все ее маленькие отнекивания, стеснительности, нерешительности, когда, например, он усаживал ее и наливал кофе, были не то чтобы наигранными, ломанием каким-то, а скорее, данью этикету — так, по крайней мере, виделось Визину. И он подумал не без самодовольства, что вряд ли бы она так старалась, вряд ли так запросто пришла бы, если бы он был ей неприятен.
— В общем, когда решите — скажете.
— Да! — Он бодро поднял рюмку. — Надо восстанавливаться. Чтобы быстрей решать. Мы ведь вчера с вашим Николаем Юрьевичем… Ну, вы видели нас, сердечных.
— Вчера вы все время смешили. — Она засмеялась негромко.
— Это со мной бывает! — скривившись сказал он. — Давайте!
— Я не привыкла.
— И не надо. Просто — за компанию. Ну как одному, а? Алкоголизм какой-то получается. Может, вам страшно? Опасно? — Он встал, подошел к двери и повернул ключ. — Все. Товарищ ученый занят. Товарищ ученый спит, у него сонная болезнь.
Она посмотрела на него — сначала вскользь, потом несколько дольше задержала взгляд, и в нем были недоверие и вера, и любопытство, и искус одновременно. Потом рука ее с опаской потянулась к рюмке.
— За бабушку! — провозгласил он.
Она пила маленькими глоточками, морщилась и фыркала, и это уже, как отметил Визин, не было данью этикету.
Потом они опять говорили, и он опять смешил, и она смеялась, поглядывая на дверь, и он опять уговаривал ее выпить, а потом уговаривал перейти на «ты»… Потом они оказались в постели, и Визин был пылок и раскован, а она была податлива, и ему казалось, что он никогда еще не был так счастлив.
Красные шторы обозначали зной и отторженность. Предательница дверь тоже обозначала отторженность, но она все же оставалась предательницей: за ней то и дело возникали и пропадали шаги; а за шторами была тишина, там было пространство.
Тоня спала, сунув под щеку сложенные ладони; из раскрытого алого рта выползала слюнка и стекала на подушку. Визин улыбнулся; он почувствовал к ней что-то вроде нежности. Затем он почувствовал горделивое удовлетворение.
«Черт возьми! И ты смог решиться? Смог и посмел?»
«А в чем дело? Девке двадцать шесть лет. Слава богу…»
«Но — муж! И, может, дети…»
«Я тоже муж. И у меня есть, — официально, по крайней мере, — жена. И у нас — дитя… Она сама пришла. Она решилась. И я решился. Я разве евнух, а она кикимора какая-нибудь?»
«А представь, что Тамара твоя, поехавшая в горы на поклонение Рериху… И рядом этот, „подающий несметные надежды“, который, видимо, тоже не евнух…»
«Тамара уже не моя. Но я могу представить».
«Обычный у тебя гостиничный романчик, брат Визин, коллега. Обычный, банальный».
«Это еще надо посмотреть, насколько обычный и банальный…»
Потом она проснулась, натянула одеяло на голову, выглянула с опаской. Он улыбнулся, быстро поцеловал ее.
— Будут стучать — не открывайте, — шепотом попросила она.
— Не бойся… Хочешь пить? — Он встал, подал ей неиссякаемый кофе. — Ты мало спала. Когда тебе опять на смену?
— Послезавтра. Успею выспаться. — Она села, обхватила колени. — Ой, дура-дура, господи…
— Ладно, — сказал он. — Если ты дура, то и я дурак. Два сапога — пара.
— Вы — другое дело.
— Никакое я не другое дело. — Он прихлебывал кофе и наблюдал за ней; она смотрела мимо него, на красные шторы.
— Вам-то что.
— Тут для нас разницы нет.
Они разговаривали полушепотом.
— Ой, да что там… Вы не беспокойтесь: я выйду — никто не заметит. Не заметили же, как пришла. У них будет планерка, а я — через черный ход. Ключ у меня есть.
— Ловкая ты. Дома-все в порядке?
— А что дома?
— Ну… родители, муж…
— Нету у меня никакого мужа.
Визин поперхнулся, отставил стакан. По коридору кто-то протопал, кашляя, и они еще больше приглушили голоса.
— Как нету, Тоня? Ты же…
— Нету. Я вам просто так. Для весу, как говорится.
— Да не называй ты меня на «вы»!
— Ну как же…
— Просто смешно ведь! Но погоди, какой же вес оттого, что замужней сказалась? Убей, не пойму.
— Если — женщина, — рассудительно начала она, — ну, муж там, дети, тогда совсем другое отношение. Когда — девчонка, ее можно и замужеством приманить, и наобещать, и разное-всякое. И бывает — верят. А когда женщина, то другое дело. Тут притворяться не надо. Что тут обещать? Чем соблазнить? Тут уж одни настоящие чувства. И вообще, к женщине больше уважения. Известно — не дура уже. Если, конечно, понравилась. — Она вдруг устыдилась своей откровенности, фыркнула. — Вот понесло… Все ваш коньяк.
— Любопытная постановка, — сказал Визин кисло; ему вообразилось бурное и пестрое Тонино прошлое. А она, словно прочитала его мысли, принялась разубеждать.
— Вы, конечно, думаете, что вот, мол — прошла огонь и медные трубы. А ничего подобного я не прошла. Просто наслушалась да насмотрелась. Было и у самой, конечно… Давно, лет пять назад, как только сюда устроилась: тетка перетянула, она тут много лет работает. Только, бывало, и слышишь от нее: ищи мужика да ищи мужика, не теряй времени. Я после десятилетки на маслосырзаводе работала, а потом согласилась — сюда. В общем-то, конечно, и веселей тут и легче. Две смены работаешь, две отдыхаешь. Хорошо. Так вот, наслушалась тетку и прямо уже замуж собралась. Знаете, как бывает… Тебя пустоголубят, а ты мечтаешь, развесила уши… Короче говоря, ни любви не было, ничего, а вляпалась… Но — было и прошло: