Открылся гостиничный номер — несомненно, его номер: вон выщербинка на никелированной спинке кровати, вон его, Визина, отметка на карте района… Стол был выдвинут на середину; он был уставлен яствами и питьем, а вокруг него сидели усатые кавказцы и энергично беседовали; был тут и тот, у кого Визин на базаре купил сливы. Была тут и Тоня — она стояла за спиной самого красивого из молодцов и обнимала его за плечи, сплетя пальцы на его груди. Он, похоже, воспринимал это как должное, обычное, иногда машинально поглаживал ее обнаженную руку или прислонялся к ней щекой, и она улыбалась как-то отсутствующе и безвольно, и взгляд ее был далеко — она, кажется, совсем не слушала, о чем говорят мужчины. Картина шла на сей раз без звука.
— Это, Визин, тоже будущее. Правда, не особенно отдаленное. Совсем, можно сказать, близкое. Включить звук? Не надо?.. Ничего интересного ты и не услышишь, ничего это не добавит к тому, что ты видишь. А Тоня все равно молчит — она в данную минуту думает о тебе, да. Потому что, Визин, что самое замечательное, она тебя взаправду любит. А этот Дон-Жуан обольстил ее размахом. Притом, она, глупышка, решила, что так удастся вернее выбросить тебя из головы. Повторяю: такая ситуация только еще впереди. Следовательно, все поправимо: скачи — и успеешь спасти. Но прямо тебе скажу, от такой перспективы я не в восторге. Почему? Да прокрутил я тут эту перспективу, посмотрел… Ну представь себе: молодая жена ученого, светила, туза, ты ее привозишь, акклиматизация, вывод в свет, привыкание, потом проходит несколько лет, она освоилась, она поняла, она пополнела, она себе представляется важной и значительной, забывается родство с Долгим Логом… Нет, не стану даже прокручивать тебе, очень мне грустно еще раз такое прокручивать…
Туман между стволами сгустился, будто пространство забили ватой; гостиничные апартаменты пропали.
— Могу показать тебе другую перспективу. Да, есть, Визин, и Другая перспектива. — Голос Двойника стал принужденным. — Особая. Тут я готов тебе позавидовать, тут мы — соперники, хотя я уже и проиграл. Не могу понять, почему она выбрала земную ипостась. Ну да — женская логика, женское сердце. Пусть и сердце инчанки… Между прочим, с нее и началось: она тебя по какой-то причине — опять же — выделила. И с этого начинается интерес инов к землянину Визину. Таким образом правило «ищите женщину» становится универсальным.
Разрезая туман, наискосок между соснами протянулся широкий золотистый луч, и в нем появилась Лина в белоснежном, невиданно красивом одеянии. Она была легка, стройна, не было и следа той тяжеловесности, массивности, которая бросилась в глаза при первой встрече в коридоре института, да и после обращала на себя внимание; она теперь не шла, а плыла, невесомая и статная, налитая плавной, сдержанной силой и красотой. Она двигалась вверх по лучу, воздев руки, словно собираясь взлететь, и верилось, что стоит ей взмахнуть ими и она полетит. Там, где луч обрывался в тумане, она остановилась, оглянулась и посмотрела на Визина. Он увидел ее зеленые глаза, темные дуги бровей, каштановые локоны на висках, припухлые яркие губы, мягкую линию подбородка. Она смотрела на него несколько секунд, одобрительно и участливо, затем коротко улыбнулась, и ее не стало — луч померк, все снова заволок туман.
— Редчайший случай… — Двойник казался утомленным. — Редчайший случай, чтобы женщина-инчанка предпочла землянина. Бессмысленно искать причину… Но странно, что ты сразу не догадался. То есть ты догадался, еще во время первой встречи, но что это была за банальная догадка… Просто невероятно, что потом уже, когда ты фантазировал о судьбе кавказца — торговца сливами, ты допустил, что она, может быть, «и есть та Единственная, которую чаще всего не удается встретить, а встретив — узнать». Твои слова… Ладно, разбирайся сам… — Двойник помолчал. — Прими также к сведению, что эту картину наблюдали сейчас еще некоторые страждущие. Узнаешь потом. Им, правда, было продемонстрировано несколько иначе, но принцип сохранился: луч и женщина в роскошном платье. По-моему, они восприняли доверчивее, чем ты. Но так или иначе, а тебе уже не извернуться и не списать все на шалящие нервы. Одновременно и одинаково, Визин, нервы у разных людей шалить не могут. Разве что мы вмешаемся, Ха-ха-ха!.. Знаешь! — Он распрямился, встряхнул плечами. — По-моему, хватит, а? Количеством ведь не возьмешь, не правда ли? Если уж это тебя не встряхнет, то ничто не встряхнет. И таким образом, напрасно старалась наша прекрасная инчанка… В заключение — такая небольшая информация. Действие происходит в настоящую минуту, синхронный показ.
Проявилось предрассветное Макарове. Из пасечникова дома вышла горбунья Лиза, вышла крадучись, неслышно притворив дверь. Обнаружила записку Визина, прочла, спрятала за пазуху. Потом, также крадучись, прошла через двор, отворила калитку и оказалась на улице. Огляделась и быстро посеменила к «женскому» дому. Вот и вторая записка в ее руках, и также спрятана. Постояв в задумчивости и прислушавшись к тому, что делается в доме, отошла и поглядела на рощинскую дорогу. Потом медленно, понуро свесив голову, двинулась к своему дому…
— Все! — Двойник посмотрел на него забиячливо-остро и весело. — Следы твоего бегства уничтожены. Все подумают, что ты улизнул от них на Сонную Марь. И горбунья на этот раз не проболтается, что ты отправился в противоположном направлении.
Туман, дымясь и пенясь, стал редеть и растаял.
— А теперь спрашивай! — сказал Двойник.
9
Трубка погасла, но Филипп не спешил ее раскуривать, а положил рядом с собой на пол. Он размышлял о том, что произошло сегодня, а также о том, что может произойти завтра, когда появится рыжий журналист, и они все, как ни крути, должны будут сойтись и окончательно между собой все прояснить. Ученого, кажется, пробрало сегодня, и уж как он завтра себя поведет, сказать, конечно, трудно, но — наверняка, не как до сих пор. Вот и будем ждать, размышлял Филипп, не так долго осталось… А бабенка-то! Ведь совсем уже не в себе была. Куда тебе в тайгу-то, думалось, когда в больницу надо голову лечить. И тут — как подменили. Потому что — баба есть баба. Ты ей дело дай, дай позаботиться, понянчить кого-то, дай понять, что она нужна, что без нее — никак. И все ее болезни тогда — как рукой. К примеру, вот бабка одна у них, в родной Филипповой деревне была. Девяносто шесть лет, что только не пережила, совсем уже помирает, из дому не выходит — сил нет. А кинули ей на руки праправнуков и — ожила. Зашевелилась, зазаботилась, даже горбиться меньше стала. Потому что и кушать готовить надо, и стирать, и присматривать за озорьем, чтобы чего не случилось. Короче говоря, тут не хочешь, а оживешь. И уже завираться стала: не девяносто, дескать, ей шесть, а всего-навсего девяносто первый… То же и наша красавица… А тут еще красивую байку ей рассказали — про любовь, про страдания… Чудная такая байка, никогда не приходилось слышать…
И вдруг дверь скрипнула, и Филиппа ослепило. Приподняв голову, он увидел, что со двора, наискось, минуя ночлежников, протянулась яркая полоса света, — нет, не лунного, лунный таким не бывает, — а совершенно иного, необычного света, — и в этой полосе, окаймленная дверным проемом, появилась молодая женщина в сверкающем белом длинном платье. Она вошла спокойно и легко, руки в просторных рукавах свободно качались в такт ее шагам, и хотя расстояние от стены до стены было несколько шагов, казалось, что она идет долго. Затем она даже как бы поплыла, чуть-чуть поднявшись над полом, — поплыла, воздев руки. Задержавшись напротив Филиппа, она кивнула и улыбнулась, и ему показалось ее лицо знакомым. Потом она обернулась и с такой же улыбкой посмотрела на стремительно вскочившую и отпрянувшую за спинку кровати Марго. И после этого поплыла дальше и исчезла в глухой боковой стене под потолком. Свет пропал, дверь аккуратно затворилась, опять наступил полумрак.